Одинокий колдун
Шрифт:
Петухов кивнул.
— Они не просто так, они очень древние ведьмы, в смысле, из рода старинного. Хотят меня со свету сжить, да только накося выкуси. Как они Фелицию к себе перетянули, не пойму.
— Тусовалась много, — пояснил режиссер.
— Да, наверно. Я сам-то хоть и колдун, да хреновый. Тупой как валенок. А сдыхать нельзя, и в тюрьму на твое место тоже нельзя, мне на свободе наготове нужно жить. Мне так сведущие люди сказали.
— Нравится мне твой прикол, — восхитился вдруг Петухов. — Колдун, ведьмы, атас! А какой спектакль был! Как я его смастерил. Как ты там сыграл..., — Петухов сам с трудом поднял банку и налил себе, расплескивая, настойки. — Я пью за Лира, за Макбета, которого люблю
— Конечно, я за это, — согласился хозяин. — Но не верится мне, что когда-нибудь я снова стану актером. Это было нечестно, я не должен ворожить на сцене, для публики.
— Ну и дурак. Если есть дар, то сразу беги в искусство. А если ты колдун, — Петухов лихорадочно соображал, — если так, то преврати меня в птицу. А тюрьму в кучу мусора. А следователя ихнего, по фамилии Шацило, в жабу. Сделаешь?
— Не знаю, — Егору вдруг стало скучно пить и говорить с ним.
Отодвинул табурет от стола. Вытряхнул из пачки «беломорину» и закурил. Снял и протер очки с обмотанными дужками.
— Кто там кричит? — кивнул Петя в сторону комнаты. — Кого заловил? И зачем мучаешь? Если хочешь, давай вместе пытать, все скажет, сука...
Петухов уронил голову на стол с сухим треском. Шумно задышал, застонал, — сон объял измученного узника, выпившего свободы и крепких напитков.
Егор и сам опьянел, покачиваясь, глядел на спящего режиссера. Подвинул ближе табурет, просунул свои руки в подмышки пьяного режиссера, прижал того спиной к себе. Губами приник к затылку Пети, будто что-то высасывая из седой и грязной головы. Так они сидели час или больше. Затем колдун положил режиссера на грязный пол, достал из шкафа кулек с серым порошком, засыпал порошком Петухову одежду и лицо.
Режиссер не шевелился и не просыпался, как мертвый.
— Я помогу тебе, а ты поможешь мне, — устало сказал Егор неподвижному телу. — Иди, летай и смотри за городом, птица.
— Карр! — крикнул, не разжимая глаз, режиссер.
— Ну, лети же! — рявкнул Егор.
Петухов встал, вжав голову в плечи и обхватив себя ладонями за бедра; лицо его было безучастно, он озирался, ища выход из кухни, но дверь в коридор игнорировал. Егор метнулся к окну, с треском распахнул рамы — холодный воздух ночи ворвался в помещение; Петухов ловко запрыгнул на подоконник, с него выскочил в окно. Егор опасливо высунулся, чтобы удостовериться, удачно ли прыгнул гость с третьего этажа. Но лишь успел заметить, как Петухов скрывается в проходной арке.
Егору были не по душе эти опыты, да и к чему приведут, сам не знал. Но он не мог позволить Петухову привести к себе милицию или ведьм. И сам смыться не мог, потому что был не один.
Все эти три месяца он укрывал у себя и лечил Малгожату. Выкрал ее из больницы, ночью, с помощью младшего брата Димки. На тележке вывезли в глухой коридор первого этажа, Димка вылез в окно и принял ее на руки, донес до забора, а там и выбрались втроем на улицу. Укутали девушку в груду одеял. Поймали такси и поехали на Васильевский остров.
До того, первую неделю после переливания крови, Малгожата пребывала в коме. Сперва врачи делали какие-то анализы и осмотры, пришли к выводу, что ей влили неподходящую кровь, да еще сама не годилась для переливания — кровеносная система с аллергенными патологиями. Решили, что обречена, и прекратили лечение, оставили лежать до естественного конца в реанимации. Поэтому Егор решил, что вправе сам спасать ее.
По Университетской набережной они несли Малгожату вдвоем. В сером ночном пейзаже резко выделялась белая Нева. Мешали идти сугробы свежего снега, скользили по льду ноги, — был сильный мороз. У девушки тоже были белые холодные щеки, Димка потрогал их и испугался.
— Она же мертвая! — крикнул он громко, испугался своего крика и оглянулся по сторонам.
— Жива, — упрямо ответил Егор. — Я спасу ее. Ты уходи отсюда, дальше я сам. На следующей неделе позвоню, встретимся. Иди.
Он не хотел тогда, чтобы и младший брат попал в его убежище.
Димка спешно ушел, оглядываясь на старшего брата с некоторым изумлением; он только начинал понимать, что Егор не только чудик и лопух, но и что-то совсем иное — грозное и непонятное.
А Егор донес тело до квартиры, уложил девушку на кровать в единственной комнате, раздел ее полностью. Постояв, разделся сам и лег сверху на ее худое и холодное тело. Он сам мерз, он боялся раздавить ее под собой, повредить что-нибудь, — но что-то подсказывало действовать именно так. Он добивался не секса и не приятных ощущений, а хотел согреть Малгожату. Долго вынужден был лежать, не спал, ждал и прислушивался, как тикают ходики на кухне. А когда устал, сам замерз и решил уже слезть с нее, тогда и заметил, что она слегка потеплела. Больше не напоминала гранитную плиту в январскую ночь. А время текло дальше, подступало к горлу отчаяние, снова стало казаться, что он ошибся, не догадался, ведь он неумеха и остолоп и негодяй. Но теперь уже Малгожата сама шевельнулась и открыла глаза, на пару секунд, глянула на него и застонала. После чего впала в беспамятство, погорячела, вспотела. Егор страшно обрадовался — все же не кома, а жизнь, пусть и совсем квелая.
Он укутал ее в одеяло, натер горчицей и спиртом, попробовал поить с ложечки сиропом и куриным бульоном. Она уже к утру научилась не фыркать, не давиться, а с зажмуренными глазами тянуться губами к ложечке, сглатывать жидкость, снова вытягивала губы дудочкой, словно грудной младенец у материнской груди. Егор побегал по магазинам, принес гранатовый сок, детские смеси и протертые фрукты в баночках. Радовался, думая, что Малгожата начала выздоравливать. Но, конечно же, все страшное и мучительное ждало их впереди.
Спустя неделю после похищения из больницы она почти пришла в норму: подолгу спала, приходя в себя, лежала тихо и неподвижно, иногда гримасами и пальцами показывая, чего хочет. Егора, судя по всему, не узнавала, вообще не интересовалась, где находится, что с ней случилось. И настал день, когда следующая хворь вцепилась в ее тело.
На руках, затем по всему телу высыпали мелкие язвочки. Сразу Егор их не заметил, либо не придал значения — ну там, сыпь от грязи или прыщики. За последовавшую ночь Малгожата расчесала сыпь до глубоких, кровоточащих язв. И как он ни бился, порывалась и дальше чесаться и раздирать их ногтями. Он бросился на рынки, нашел облепиховое масло, смешал с мумие (которому очень доверял — и запах, и сама субстанция нравились), натер смесью ее кожу, укутал в большой кусок марли (а на руки ей надел кожаные перчатки — сама сообразить, как снять, не могла, и навредить больше не получалось). И ранки, казалось, подсыхали, но рядом вздувались новые пузыри, больше и темнее, лопались, выделяя гной и сукровицу, обнажая живое мясо тела.
Так продолжалось день и ночь; вся Малгожата превратилась в обезображенное существо, неотличимое от кроваво-красного и вонючего куска мяса; с нее слезла вся кожа, и глубокие раны непрерывно, литрами, испускали желтушный, пенящийся гной. У Егора от отчаяния наступила полная апатия. Он бросил ее, ушел и долго бродил: по набережным, обогнув заброшенную церковь. Перешел реку по мосту Шмидта, кружил вокруг Исаакия, затем вернулся на остров по Дворцовому мосту, нисколько не думая, что его могут заметить и выследить. А потом вернулся к ней, воющей, кричащей, стонущей без малейших промежутков, без сна и отдыха.