Одинокое место
Шрифт:
В маленьких клеточках, где можно добавить что-то от себя, я пишу: «Я бесконечно благодарна за свою нынешнюю жизнь, за семью и очень хочу жить дальше. В данный момент я чувствую себя ужасно, потому что меня буквально сжирает страх в ожидании результатов биопсии и приговора: что же за уплотнение образовалось у меня в груди. В последние годы я страшно много работала и постоянно испытывала жуткий стресс. Но в целом, кажется, я весьма реалистично смотрю на жизнь».
Папин дом. Если мне назначат лечение, я попаду туда нескоро. Поэтому мы отправляемся в поездку в выходные перед получением результатов. Мама присоединяется к нам в Сундсвалле. Мне так больно сидеть.
На чашечку кофе приходит Найма, на улице тепло, мы сидим на веранде. Над столом пролетает траурница, в этом году их так много, они несут смерть. Черные – хотя на самом деле скорее темно-коричневые – крылья с белой каймой. Она все летает, только не на меня, не садись на меня, улетай отсюда. Я сижу в углу, наверное, спрашиваю Найму, хочет ли она еще кофе, и в этот миг траурница садится на меня, прямо на колени. Бесшумно.
Мама не переживает. Все повторяет, что сейчас рак лечится еще успешнее, чем когда болела она сама. У нее рак выявляли два раза, удалили обе груди, подвергали лучевой терапии. Пять лет мама принимала анти-эстрогены. С этим раком груди вечно преувеличивают, говорит она. Якобы это так ужасно – лишиться груди, это как утратить свою женственность или стать калекой. Некоторые женщины просто зациклены на груди. На мой взгляд, это смешно. Например, я никогда не думаю о том, что у меня ее больше нет.
Мы обсуждали это и раньше, и я всегда соглашалась. Женщины бывают зациклены на груди так же, как некоторые мужчины. Порой доходит до смешного, но тем не менее любая ампутация – это серьезно. Если бы мне пришлось выбирать между ногой и грудью, выбор был бы очевиден, но сейчас речь идет не о ценности груди как таковой, а о том, насколько опасно само заболевание.
Хотя тебе тогда было пятьдесят восемь и шестьдесят три, вяло возражаю я. Да, это правда. Зато ты замужем, говорит она. Да и не факт, что у тебя что-то найдут. Они всегда берут анализы для перестраховки.
Баранина, картошка. Я сижу на кухонном диванчике, на детском месте, где мы обычно теснились с двоюродными братьями и сестрами. Бабушка подавала всем кашу с черникой, а мне – просто замороженную чернику с сахаром и молоком. Потому что я не любила кашу. Кровяные блинчики с топленым маслом и брусничным вареньем. Мне необходимо проститься с ними. С папой, с бабушкой. Я сижу и верчусь, чертовы седалищные бугры, тяжесть тела пронзает скелет, прямо сквозь тонкую поролоновую подушку, обитую тканью. И между лопатками, там, где один позвонок выпирает, это надпочечники так болят? Или поджелудочная? «Я так не нервничала, – говорит мама. – Когда мне выдавали результаты, я шла всю дорогу пешком, до больницы и обратно. Тогда опухоль распространилась даже на лимфоузлы. Единственный раз, когда мне стало страшно – это когда делали рентген скелета, помню, я не на шутку волновалась, ведь если затронут скелет, значит…»
Пожалуйста, прошу я, мы можем поговорить о чем-нибудь другом?
Отвезли детей в школу. Снова зеленая комната
Матс заходит со мной в кабинет, доктора зовут Аннели Блад. Мы с Матсом сидим рядышком, но меня не покидает ощущение, что я заперта в своем теле и до мужа никак не дотянуться. У него сосредоточенное выражение лица, и в то же время он открыт и уязвим – но у меня нет сил утешать, успокаивать его.
Сегодня у меня для вас плохие новости, говорит она. У вас три злокачественные опухоли – и показывает на схематичном рисунке, где именно они находятся. Самая маленькая диаметром один сантиметр, самая большая – пять. Опухоли разнородные. Тип HER-2, гормонозависимые.
Я киваю. Она спрашивает, успела ли я прочитать что-то об этом в Интернете, раз так спокойно воспринимаю информацию. Я отвечаю, что сразу поняла – это рак. Кажется, она сразу предлагает начать с проверки лимфоузлов, чтобы посмотреть, распространились ли опухоли. Это операция, требующая наркоза, но потом можно сразу ехать домой. И еще надо сделать рентген брюшной полости, легких и скелета, чтобы подтвердить или опровергнуть наличие метастазов. В печени, легких, костях. Затем – принимать химиопрепараты, шесть курсов в высоких дозах, и поскольку опухоль такая большая, придется полностью удалить грудь.
У вас ведь грудь не очень большая, говорит она, осмотрев меня и измерив опухоль. Я думаю: «Да что вы говорите», – но не произношу этого вслух. «Вряд ли получится сразу сделать реконструкцию. Мы обычно начинаем с химиотерапии, чтобы проверить эффективность и облегчить ход операции. А если сначала прооперировать, мы не будем знать, какой ответ у организма на химию. Вдруг какой-то препарат не действует? У вас выпадут волосы, все. Вам предстоит полгода тяжелого лечения».
«У вас есть дети? Вы больше не планируете детей? – спрашивает она. – А то можно заморозить яйцеклетки, потому что овуляция, скорее всего, прекратится. Единственное, что вы можете сделать для детей, – пройти полугодовое интенсивное лечение». Для детей? О чем это она? Я что, умру, и они останутся без меня? Матс спрашивает, какие риски дает химиотерапия. «Ну, возможно заражение крови», – отвечает Аннели. Молчи, Матс. Я не осмеливаюсь сказать, что боюсь умереть и оставить детей. И Матса. Но больше детей. Мне наплевать на волосы и на грудь, лишь бы я осталась жива. Отрежьте и вторую грудь, раз уж все равно оперируете. Но дети еще такие маленькие. Самый уязвимый возраст. Им только исполнилось десять и двенадцать. Именно сейчас смерть кажется им реальной, как никогда. Они только что похоронили дедушку. Мамы не должны умирать. Спрашиваю, может ли человек чувствовать, насколько распространилась опухоль. «Нет, только если затронут скелет», – отвечает она. В печени и легких ничего почувствовать нельзя. Спина, копчик, лопатки, шея, кости таза. Но это мы сейчас посмотрим. «Я пропустила маммографию в октябре», – говорю я, не было времени… Тогда бы мы еще ничего не увидели, возражает она, значит, опухоль выросла на пять сантиметров с октября 2015 года, как же быстро она растет. Она говорит, что я ничего не могла сделать, мне просто не повезло. Она спрашивает, кем я работаю. Я рассказываю, что много езжу с лекциями. Она может выписать мне больничный – на все время ожидания операции. «Теперь перед вами задача далеко не интеллектуальная, – говорит она. – Это совершенно другое».