Одинокое место
Шрифт:
Папины братья помогают своим детям, моим кузенам и кузинам. Все получается обстоятельно, надежно и красиво. А у папы кризис, папа не виноват. В результате я остаюсь с недоделанным ремонтом, и все у меня не так. Но я все равно продолжаю к нему обращаться. Посылаю чертежи лодочного сарая. Неужели я так остро ощущаю его потребность мне угодить? Чтобы я его похвалила? А получается вот что: «Папа, а ты не хочешь сначала снять старую краску и отшлифовать рамы? Нельзя же красить прямо так…»
Вдруг говорю Перу, что папа вел нездоровый образ жизни. Дядя отвечает, что в таком случае это лучшее, что с ним могло случиться. Я совершенно обескуражена – лучшее, что могло случиться? Я совсем не это имела в виду. Я хотела сказать, что папа был мятущейся душой. Длительное самоуничтожение курением, алкоголем, жирной пищей – и все тайком. С нами он всегда клал себе маленькие порции, шутил над аппетитом Матса, а по утрам я находила следы его ночных перекусов – бутерброды, сыр, толстый слой масла. Когда алкоголь выходит из организма, страшно хочется есть, я помню это чувство голода по
Не помню, кто приехал раньше, я или сестра. Я обожаю Молиден. Для меня это прежде всего бабушкин дом. Хотя выкупил его дедушка – у своих приемных родителей, еще в тридцатые. Главное здание сгорело дотла в апреле 1946-го. Нынешний дом построен по другим чертежам. Он получился по-настоящему добротным и уютным. Большая прихожая, ванная, бывший кабинет, впоследствии комната с телевизором, а со временем и папина спальня. Вместительная кухня с прохладной кладовкой, рядом гостиная с камином – кажется, мы называли ее залой, или большой комнатой? Шкафы и комоды. На втором этаже тоже просторно, ванная, три спальни, огромная общая комната и гардеробная, какие теперь есть во всех модных квартирах. В 1978 году мой дядя Гуннар выкупил имение с гарантией того, что бабушка с дедушкой смогут там жить, сколько захотят. Он остался с родителями. Боже мой, ему было всего двадцать восемь, когда он отреставрировал дом с помощью старших братьев и отца, который прекрасно работал по дереву. Дедушка сделал табуретки и сундуки для нас всех, много столярничал в подвале, а кукольный домик, который он смастерил, – просто маленький шедевр: на колесиках, двухэтажный, внутренние стены в форме креста, чтобы к каждой комнате можно было подобраться. Поскольку дом на колесах, его можно поворачивать – обычно проблема с такими кукольными домами в задней стенке, мешающей играть. А еще дед построил конюшню для моей пластмассовой лошадки. Мне ее подарили, когда я училась во втором классе. Это была невероятно красивая конюшня из фанеры. Там тебе и стойло, и крыша, и крючки. Дедушка все делал на совесть. Сделал даже маленький диванчик для моей комнаты. Он до сих пор стоит у нас в гараже в ожидании лучшего места.
Над дедушкой оформили опеку и привезли его сюда, в усадьбу, если не ошибаюсь, в 1909 году. Ему было девять месяцев. Он оказался единственным ребенком, которого отдали в приемную семью, остальные остались с мамой в Стокгольме. Он очень хотел встретиться с ней, с братьями и сестрами, писал письма. Снова и снова просил их приехать его навестить. Учитель в школе злой, дедушка рассказывал об этом в письме. Здесь, в Онгерманланде, у него четверо неродных старших братьев и сестер, на фотографиях они все такие красивые. Не знаю, приезжала ли к нему мама хоть раз. Такой долгий путь из Стокгольма в Молиден. Он стал своим, местным, пустил корни, активно участвовал в общественной жизни, состоял в спортивном объединении и обществе трезвости. Возможно, дома в Стокгольме трезвостью и не пахло, его папаша ходил в море, а дедушка стал сапожником, примерным хуторянином и пасечником – даже приз за свой мед получил. У него были фруктовые деревья в пятой зоне – они держали корову, поросенка, кур (но ими занималась бабушка), выращивали картошку, овощи, ягоды, зерно, а потом он выучился в Стокгольме на полицейского. Его мать тогда еще была жива, но он не стал ее разыскивать. Дедушка работал полицейским, сидел в детском комитете вместе со священником. На дедовых похоронах народ вспоминал, что он был слишком добрым, ему было тяжело взыскивать долги с тех, кто не платил налоги. Он часто бывал мрачен, думаю, страдал от повторяющихся депрессий – «дедушка отдыхает в кабинете». Он обожал Митси, ньюфаундленда, и когда мы детьми приезжали в гости, он говорил: «Митси вас уже заждалась, ребятки». Когда наш автомобиль съезжал с холма и ехал по коротенькой березовой аллее, Митси всегда начинала махать хвостом так, что все ее тело ходило ходуном, а стоило открыть дверь, как ее голова оказывалась у кого-нибудь из нас на коленях, и мы чесали ее за ушами.
И все-таки это бабушкин дом. Когда-то бабушка приехала на один из соседних хуторов, у моста через Моэльвен, ближе к деревне. Она приехала к деду-кузнецу и тете Кристине. Ей было девять или, может, десять, у нее был туберкулез тазобедренного сустава, а ее мама только что умерла. Отец Франц отправил ее к родне, дома дети умирали один за другим, а теперь и жена Анна. В каком он, должно быть, пребывал отчаянии в десятые – двадцатые годы – бесконечные похороны. Поговаривали, что хутор, которым он так гордился и который ему удалось купить благодаря дополнительному заработку – он организовал паромную переправу между лесопилкой Норрбюшер и Хёрнефорсом, – не был обработан после туберкулезных больных. Жена Франца, Анна, родила пятнадцать детей. Трудно себе представить
Наверное, неудивительно, что двое обиженных судьбой детей с соседних хуторов подружились, а впоследствии и поженились? При этом оба оказались способными в учебе. Книги из клуба. Местная газета, которую бабушка всегда читала от корки до корки, до самых последних дней. В детстве я ее боялась. Вечно занятая, не такая веселая и стремительная как мамина мама – та любила играть, наряжаться, красиво накрывать на стол, показывать фокусы. А папина мама все время работала. Готовила, пекла, мыла посуду, занималась садом, плюс ко всему кто-то постоянно заходил на кофе. Мы с двоюродными братьями и сестрами были предоставлены сами себе, пребывая в основном на улице или на втором этаже, в общей комнате. С бабушкой мы сблизились, только когда я уже училась в седьмом классе и мне сделали операцию по удлинению ноги. Бабушка сама всю жизнь хромала, а теперь катала меня на финских санях – ведь нога у меня была в гипсе. Как она гоняла! Полозья легко скользили по блестящему упругому снегу. Ей было семьдесят три. Она варила мне карамель… Да, точно, готовила бобы, булочки со сливками и карамель. Это была такая традиция на февральских каникулах. После той операции у нас с бабушкой возникла особая связь.
А вот и Анита, с которой папа встречался тогда, в восьмидесятые, после развода с мамой и после расставания с Пирко. Мы разговариваем с ней по телефону после папиных похорон. «Свен был таким добрым, нам было так хорошо вместе, я его так любила», – говорит она и рассказывает, как ехала с нами на машине на похороны Гуннара в 1986-м. Мне тогда было четырнадцать. Она вспоминает, как я вбежала на кухню, обняла бабушку и тут же сообщила, что влюблена без памяти. Я такого не помню. Но Анита была очень тронута тем, что мы с бабушкой так близки. Я вспоминаю то время как странный период. Да, я была по-настоящему влюблена, первая влюбленность – а тут вдруг похороны, точнее, поминки по Гуннару, утонувшему в апреле в реке. Его тело так и не нашли. Предполагают, что его новая, молодая собака Бонни выбежала на лед и угодила в полынью, а Гуннар бросился за ней, побежал спасать и тоже ушел под лед. Представляю себе, каким кошмаром это было для бабушки и дедушки. После стольких потерь в жизни. А тут я – такая непосредственная, искренняя, влюбленная. На поминках я еле сдерживалась – это было такое горе и такое счастье одновременно, что просто невозможно.
Начать надо с кухни. Дядя Эрик и соседка Найма успели многое убрать еще в первый вечер, когда обнаружили папу мертвым, но потом Эрик занялся заменой унитаза на первом этаже. На кухне беспорядок и грязь. Не знаю, но мне кажется, дяде Эрику тяжело видеть дом своего детства таким запущенным. У них с Ингой дома все на своих местах. Они не педанты – просто поддерживают порядок, вовремя все ремонтируют и разбирают.
У меня папино решение переехать на старости в Молиден вызвало двоякие чувства. Он вышел на пенсию на несколько лет раньше обычного пенсионного возраста. Выбил себе какое-то пособие через центр занятости. В бабушкином доме всегда царил покой. Это не было идиллией. Но никогда не возникало хаоса – по крайней мере, на моих глазах, пока я росла. Никаких крепких напитков, только слабоалкогольное пиво, вода с сиропом, малиновый лимонад, брусничный морс, молоко. Мамино заключение – в Молидене вечно объедаешься, потому что за едой там пьют газировку, я к такому не привыкла. Ящик с бутылками в подвале. Даже когда бабушке было под девяносто, дом не выглядел запущенным. А вот когда папа перебрался туда со своим скарбом… все смешалось. На втором этаже он расставил свою мебель. Бывшая спальня бабушки и дедушки – маленькая комнатушка – превратилась в склад старых компьютеров, коробок, пластиковых мешков с одеждой. Но хуже всего – курение и алкоголь. Во мне вечно все протестует, когда дом наполняется никотином, смолой. Сразу после бабушкиной смерти образовался беспорядок. Повсюду грязь. Неглаженое постельное белье кое-как запихнуто в комод. Кругом пепельницы, окурки. Кипы бумаг и газет, инструменты. Жир, банки с краской. Абсолютно на всех вещах слой чего-то темного и липкого. Не успеешь оглянуться, а папа уже вымыл посуду. Но когда я в следующий раз накрываю на стол, то обнаруживаю присохшие кусочки яйца на тарелках и приборах. У Матса быстро вошло в привычку мыть посуду, прежде чем мы сядем здесь за стол – и желательно так, чтобы папа не видел. Мой муж обычно достает роскошные бокалы и тарелки из шкафчика, а приборы – из ящика, полного хлебных крошек, и тщательно все промывает горячей водой.
Я рада, что Молиден сохранился, рада, что дети знают это место, и все-таки я испытываю грусть всякий раз, когда приезжаю сюда. Разбитая посуда, неряшливость, липкий холодильник, в шкафчиках все разложено по-другому, другая мебель. Так и должно быть. Но в течение долгих лет папиного отсутствия, пока он был занят работой и личной жизнью, у нас с бабушкой установилась особая связь. В этом доме. Я готовила, убирала, перебинтовывала ее страшные раны на ногах, стирала и гладила. В доме всегда царил мягкий, уютный аромат.
Матс начинает с холодильника. В ящиках для овощей – какая-то вонючая жижа. А еще пепел – мы вытряхнули все пепельницы, но табачный запах так и не исчез. В горле першит. В шкафчике под мойкой к огрызку коврика из пробки и пластика тоже приклеился пепел – видимо, папе было тяжело наклоняться над мусорным ведром, а к запаху он привык. Грязные простыни, резкий запах мочи. Пятна от красного вина. Очистить холодильник. Отмыть его. Но все равно остаются следы.