Одиссей, сын Лаэрта. Человек Космоса
Шрифт:
Ладно, пусть берет ларь: добродетели складывать.
— Да не будет тебе отказа, богоравный Тлиполем!
— Доля триккийцев! Тридцатикорабельный жребий!
— Мы, Подалирий и Махаон Асклепиады, просим сверх доли дюжину юных эритрянок по выбору богоравных вождей!
Думают вожди. Лбы морщат. На двоих дюжина лишних пленниц? Обученных сладкой неге в храмах Афродиты Эритрейской?! Не переусердствовали бы братья-Асклепиады! Мы и сами б… по полдюжины лишних на рыло! То бишь не на рыло, а совсем наоборот. Хотя, с другой стороны, ранят тебя завтра
Пусть их. Раз по нашему богоравному выбору — пусть.
Мы им выберем: юных.
— Да не будет вам отказа, богоравные Асклепиады!
— Доля симийцев! Трехкорабельный жребий!
— Я, Нирей Харопид, наследник басилевии Сима, прошу сверх доли сей дивный шлем с рогами бычьими, искусно кованными, и султаном из хвоста белой кобылицы!
Думают вожди. Хорош собой Нирей Харопид. Гибок, мягок. Покладист. Еще на днях отдали бы шлем, не глядя — за утеху тайную. А сейчас, когда пленниц нагих табунами гоняем…
— Не дано будет дивного шлема Нирею Симийскому! Ибо шлемы — мужественным!
Обидится симиец. Ну и Пан с ним — обижайся, сколько влезет. А влезет едва-едва. Не на трех кораблишках обиды возить. Вон, на дивный шлем уже Менелай Атрид косится. Губы кусает, головой белобрысой вертит: будто Заранее примеряет. Ему и дадим. С рогами бычьими, искусно кованными.
По заслугам.
— Доля магнетов! Сорокакорабельный жребий!
— Я, Профоой Тендредонид…
Думают вожди.
Смотрю я на них. Молчу. Скучно мне.
Как перед первым ударом.
…Хорошо было бы сказать: волнения ночи закончились казнью эвбейца. Ничего подобного. Ночь длилась, пытаясь уподобиться своей знаменитой, тезке, когда Зевс явился зачинать Геракла — соединив три ночи в одну. Иначе, видно, никак не зачать было могучего. Вот и сейчас: тьма, ни зги. Везде: внутри, снаружи, в глазах, в душе. Сунулся в шатер верный Клеад: раненый, спросил не о себе. Зажечь ли лампадку, спросил. Постоял, подождал, исчез.
Рыжий сидел на ковре, поджав ноги; бесформенный камень в храме Далеко Разящего. О такой легко споткнуться, сломать себе шею. Война началась. С себя. Надо привыкать. Мысли текли спокойно, с густой тяжестью, будто смоляной вар из опрокинутого набок котла.
Сны бродили вокруг, боясь приблизиться, — вещие, лживые, всякие.
— Стой! Кто идет?!
— Это я, Калхант. Басилей бодрствует?
— Да, прорицатель. А кто с тобой?
— Патрокл Менетид.
— Пустите! — по-прежнему не шевелясь, крикнул Одиссей.
И всерьез, без малейшего намека на шутку, едва ночные гости откинули полог:
— Золото принесли?
— Какое золото? — так же серьезно спросил Калхант. За спиной пророка валились в море гибнущие звезды, заходясь последним, истошным воплем света; человеческая фигура в их мерцании казалась утесом на берегу.
— Меня
— Нет у нас никакого золота, — Калхант прошел внутрь, и следом за ним, грузно ступая, возник другой утес: Патрокл.
«Поздравить явились? Или упрекнуть?!» — Одиссей сам подивился собственной дурости. Предупредил:
— Свет зажигать не буду. Глаза болят.
— В темноте посидим, — низкий голос Патрокла наполнил шатер гулом. — Так даже лучше.
Посидели в темноте. Молча. Видя лишь силуэты друг друга. Слыша дыхание. «Заговорщики», — беззвучно хмыкнул рыжий. В том смысле, что ждем: кто первый заговорит?
— Калхант, скажи ему, — словно подслушав, буркнул Патрокл.
И ясновидец сказал.
— Доля ферийцев! Одиннадцатикорабельный жребий!
— Я, Эвмел Адметид, прошу сверх доли двух фригийских жеребцов, чалого и каурого, годных возить мою колесницу!..
— Да не будет тебе отказа, богоравный Эвмел…
Скука, любовь и безумие сидели в темном шатре.
Безумие — это был я.
Скука — Калхант. Всегда подозревал, что прорицателю временами бывает так же скучно, как и мне. Когда душа остывает до синего блеска. Тронь: порежешься. Он видел то, что я предполагал; он видел то, что я предчувствовал; то, что я старался предвидеть, он просто — видел. «Ведь это же очень просто!» — знакомо сказал Калхант, и я кивнул, когда во мраке наши взгляды скрестились.
В полете птиц, в шелесте листьев, в движении солнца ясновидцу являлось: наша общая гибель под Троей. Развод земли и неба. Серебряную порчу — каленой бронзой; отныне и навеки. Если Калхант пытался прозреть иное будущее — в полете птиц, в шелесте листьев, в движении солнца вставало навстречу: руины Трои, и люди, как боги, над этими руинами.
«Что это значит?» — спросил я.
«Ужас Титаномахии [35] покажется детским лепетом», — ответил ясновидец, и я поверил ему без лишних слов.
35
Титаномахия — война богов с титанами, едва не приведшая к разрушению Номоса.
Когда же Калхант, насилуя тайный дар, рвался в обход двух своих прозрений, он неизменно видел: рыжий подросток стоит на обочине дороги. Одиссей, сын Лаэрта. Наша первая встреча.
«Что это значит?» — спросил я.
«Хотел бы я знать… — ответил ясновидец. — Патрокл, теперь твой черед».
«Да, — медным гонгом рокотнуло из угла. — Я люблю его. Одиссей. Люблю этого ребенка. Наверное, тебе меня не понять… но я все-таки попробую».
— Доля пилосцев! Девяностокорабельный жребий!