Одиссей, сын Лаэрта. Человек Космоса
Шрифт:
— О, Арнеон пришел! Дай ему, Арнеончик!
Над филакийцем, блаженно привалившимся к стене дома, сыпал проклятьями настоящий попрошайка. Костист, длинноног: журавль, ради смеха нацепивший грязный хитон. В руках у «журавля» была суковатая палка.
Нет. Я его не помню.
Наверное, без меня завелся.
— А садись рядом, собрат по несчастью, — добродушно разлепил веки Протесилай. — К чему ссориться? Что нам делить?!
— Делить?! — обернулся попрошайка к шелухе. — Занял чужое место, набил брюхо дармовыми харчами, а
— Так его, Арнеон! Гони!
— Геракл спорит с Антеем!
— Вот потеха! Двое нищебродов объедки не поделили!
— А давайте-ка их стравим? Пусть дерутся! Кто победит — того накормим досыта! А другого в шею!
— Точно! Давайте!
— Ты на кого ставишь?
— Я — на Арнеона.
— И я!
— И я!.. Ир, врежь чужаку!
Похоже, «Ир» — это было прозвище долговязого Арнеона. От Ириды-Радужной, что ли? Еще один посыльный Глубокоуважаемых?! Интересно, какими-такими деяниями попрошайка ухитрился заслужить свою кличку?
— …Ставлю на гостя.
Память ты, моя память. Нацеди мне в кубок твоей крови: густой, черной. Дай отхлебнуть. Отказываюсь вспомнить? — Заставь силой. Ты же видишь: мне все трудней отстраняться. Глядеть на себя сверху, сбоку, снизу. Все меньше хладнокровного — «он». Все больше растерзанного — «я». Я, я, я…
Одиссей, сын Лаэрта.
Это было вчера. Впрочем, нет. Зеленая звезда застряла в путанице ветвей, ночь давно перешла серединный рубеж. Скоро рассвет. Значит, это было позавчера. Рукой подать. Вот я и тянусь: рукой, душой, беззвучным криком ребенка у предела.
Вот она, на балконе талама: Пенелопа, дочь Икария.
— Ставлю на гостя.
Хорошо, что я не аэд. Хорошо, что забившийся в угол двора Ангел промолчал. Не завел что-нибудь вроде: «Образ ее просиял той красой несказанной, какою в пламенно-быстрой и в сладостно-томной с Харитами пляске образ Киприды…» Клянусь, я готов был задушить его за любое слово. Только тишина могла стоять между нами. Только дыхание, разделенное на двоих.
Радуйся, рыжая.
Я не знаю, что сказать. Что сделать. Что подумать. Все слова — покой, восторг, упоение, страсть — ложь. Все. Слова. Ложь. Я забыл все слова; я убил все вопросы. Ты изменилась, рыжая. Слегка располнела, став похожей на мою мать. «Гусиные лапки» в уголках зеленых глаз. Слишком яркая киноварь на губах. Слишком темные тени на веках. Слишком праздничный наряд. Золотые колокольцы в ушах; яшма и топаз на пальцах, впившихся в перила.
Не раздави перила, рыжая.
Не смотри на меня.
Пожалуйста.
— Вот.
Серебряное запястье летит вниз. К ногам Протесилая. Сгустком драгоценного ихора валяется в пыли. Я знаю! это запястье.
Рыжая, это я подарил его тебе.
Я, который сейчас годится тебе едва ли не в сыновья.
— Если гость победит, это будет верный знак: недолго дому мужа моего быть разоряемым!
Лицо твое, рыжая, пылает тайным светом. Годы? — Пустяк. Ты прекрасна. Ты — дом. Родина. Я никогда не расставался
Имя ему — ненависть.
Мне кажется: не умеющий ненавидеть, я сейчас загораюсь от твоего огня. Не надо, рыжая. Не сожги меня на пороге.
Прошу тебя.
Когда Протесилай выволок избитого попрошайку за ногу и, вернувшись, спокойно принялся поедать жареный козий желудок — моя жена долго смотрела на него. Слишком долго. Слишком пристально. Все молчали. Драка получилась неинтересной. Скучной. Удар Арнеона. Удар филакийца. Все. Тишина. Лишь женщина на балконе стоит, молча глядя вниз, на победителя, и губы женщины беззвучно шевелятся.
«Вы все сдохнете! Все!!!»
Рядом громко чихнул мой сын.
Женщина на балконе победно расхохоталась, будто услыхала знамение: ясное, однозначное. На миг почудилось: там, на балконе — черная, старушечья тень. Крылья за спиной: кожистые, злые. А внизу, вместо драконов, даже не крысы — свиньи. Хорошо, что с попрошайкой дрался не я.
Я бы его, наверное, убил.
СТРОФА-II
Кого боги хотят покарать…
Ладонь на плече.
— Почтенный! Госпожа басилисса приглашает тебя в покои для беседы. Она узнала, что ты — прорицатель, мой господин, и хотела бы…
Я ведь тогда растерялся, няня. Испугался. Я не знал, что тебе сказать. Будто снова на палубе гиппагоги, когда они сгрудились вокруг моего сына: Эвмей, Филойтий, остальные… Годами мечталось: оборачиваюсь, а напротив — ты, нянюшка Эвриклея. Сбылось. Я смотрю в твои выцветшие глаза, взгляд скользит по знакомому с детства лицу, тщетно пытаясь разгладить избороздившие его морщины, — ты должна, обязана откликнуться! Няня, раньше от тебя ничего нельзя было скрыть! Няня, это я, я вернулся…
Но ты молча ждала ответа.
Перед тобой стоял прорицатель Феоклимен из Аргоса.
Чужое, обжигающее чувство медленно отступало. Еще немного, и я кинулся бы на всех. Растерзал бы. Прямо сейчас. Голыми руками. Словом. Стрелами. Ножом. Не важно, чем. За узнавание надо платить — я готов дать нужную цену. Я… я действительно готов?!
— Идем, мой господин. Басилисса ждет.
— Д-да… конечно. Идем.
А Эвриклея уже мимо меня смотрит. На Протесилая, залитого вкусным жиром. Как он жует, сутулясь и смешно шевеля ушами. Почему ты так пристально смотришь на филакийца, няня? Неужели не видишь, кто стоит рядом с тобой?!
— Сюда, мой господин…
Легонько поскрипывают, напевая полузабытую мелодию, ступени под ногами. Хочется лететь птицей, но каждый шаг дается с трудом. Словно в подошвы сандалий залили по паре талантов свинца. Сердце гулко охает, жалуясь, в такт шагам. В ушах нарастает далекий звон. Что со мной? Я боюсь? Чего?! Ведь я же вернулся! Я дома! Сейчас наконец увижу свою жену: близко-близко. Я к ней плыл все эти годы. К ней, к сыну, к отцу…
«…Тайные ходы нужны, когда не любишь. Тогда ломишься силой, подкрадываешься со спины или идешь в обход. Когда любишь, просто идешь. Навстречу; без тайны».