Одиссей, сын Лаэрта. Человек Номоса
Шрифт:
Значит, все-таки — воля. Не просьба.
Значит, все-таки — отец невесты.
Значит, я действительно хорошо поработал.
— Но ты тоже должен будешь поклясться, милый…
— В чем?
— В том, что не допустишь ухода ахейцев из-под Трои до… до конца.
— До победного конца?
Она не ответила. Синие льдинки глядели в упор; ждали. И тучи над головой не спешили разойтись в стороны.
— Я дам такую клятву.
Старик вдруг стал хромать. Раскачиваясь и едва ли не подпрыгивая
Да, мой Старик. Конечно.
Только можно я не стану сдвигать брови?
— Я дам такую клятву. Сейчас я вернусь на Итаку, а в конце месяца отправлюсь выполнять… волю.
— Ты — умница, милый. Хочешь, я проведу тебя напрямую? тайными коридорами Семьи?
— Нет. Я безумец. Тайные коридоры нужны, когда не любишь; когда любишь, просто идешь. И еще: мне понадобится помощник.
— Хорошо. К концу месяца Диомед будет ждать тебя в Аргосе.
— Диомед? почему именно он?
— Диомед — мой сын, — спокойно ответила сова, и олива, и крепость.
На обратном пути нам встретился Ангел. Тощий аэд сидел у обочины, мучая лиру; когда я проезжал мимо, услышал:
— …мы оба Любим хитрить. На земле ты меж смертными разумом первый, Также и сладкою речью; я первая между бессмертных Мудрым умом и искусством на хитрые вымыслы. Знай же, Ныне пришла я, дабы все с тобою разумно обдумать…— Новая песня? — спросил я.
— Старая, — ответил Ангел.
Останавливаться мы не стали.
АНТИСТРОФА-II
КРАСНАЯ КРОВЬ ВАС С ЗЕМЛЕЙ НЕ РАЗЛУЧИТ [85]
Итака.
Груда соленого камня на задворках Ионического моря.
Возвращаюсь, чтобы покинуть; чтобы вернуться.
Неужели так — вечно?
…только-только выбравшись из-за горизонта, Гелиос слегка щурился, окутываясь легкой дымкой — боялся, всевидец, ослепить сам себя. Кроме этой, упрямо следовавшей за золотой колесницей, дымки, на бирюзе небосвода не было ни пятнышка. Сезон испепеляющей жары медлил, ожидая появления Орионова Пса, и плоское блюдо земли, накрытое опрокинутой чашей небес, было не раскаленным, а просто теплым.
85
Живым.
Радуйтесь, твари земные, пока есть время!
Твари радовались. Стремглав носились над головами стрижи с ласточками, добывая пропитание горластому потомству; щебет стоял — уши закладывало! Басом гудели солидные, толстые, отливающие бронзой жуки, деловито жужжали пчелы, наперебой заходились стрекотом цикады в темной зелени олив и смоковниц — все спешили жить. Вкусить от пиршественного стола бытия, урвать лишнюю кроху, пока еще не открылись пред тобой мрачные врата Эреба и горькие воды Леты не плеснули прямо под ноги, приглашая сделать глоток забвения.
Спешили; жили, дышали… даже те, к кому горечь тайных вод подступила вплотную.
Слуги уложили Алкима на солнышке, возле плетеного навеса — чтобы, если начнет припекать, мигом перенести больного дамата в тень. Одиссей хорошо помнил этот навес: здесь дядя Алким не один год вдалбливал в детские головы тьму всяческих премудростей. Ментору вдолбил: как-никак сын, плоть от плоти. А ему, непоседе-басиленку?
Сейчас проверим.
— Радуйся, дядя Алким! — сказал и поперхнулся. Где уж тут радоваться…
Более всего дамат Алким походил на каким-то чудом ожившую мумию. Говорят, в Черной Земле, в древнем Айгюптосе, царей после смерти не сжигают, а засушивают и хоронят в огромных толосах, ограненных на манер копейного жала. Сам же дядя Алким и рассказывал… Казалось, тело дамата вдруг спохватилось и теперь спешило усохнуть вслед за левой ногой, сухой с детства. Сейчас советник Лаэрта-Садовника выглядел жухлым, увядшим, как ломкий осенний лист, лишенный и малой толики жизненных соков: дунет ветер — подхватит, понесет прочь, все дальше и дальше, на край земли, за край, откуда нет возврата…
И только глаза на лице мумии лихорадочно горели: два угля Гефестовой кузницы под слоем пепла.
— Радуйся, Одиссей, — в голосе дамата добавилось хрипотцы, но слова он произносил по-прежнему: четко и твердо. — Садись, поговорим. Ты ведь за этим пришел, я вижу.
Одиссей молча кивнул и уселся напротив умирающего. На то место, где обычно сидел во время занятий некий рыжий сорванец. Память ты, моя память!.. накатила — отхлынула.
Не сейчас.
— Позволь, дядя Алким, я расскажу тебе одну историю, — потянулся, тронул сухой, щетинистый подбородок Алкима: тайный знак просьбы и любви. — Вроде тех, что ты когда-то рассказывал нам с Ментором. Если хочешь, спи… каюсь, я тоже иногда задремывал на твоих уроках.
Взглянув в пепельно-серое лицо дамата, Одиссей запнулся, отвел взгляд. Продолжил, невольно подражая памятным речам своей возлюбленной-покровительницы:
— Жил-был в Фессалии герой Пелей-Неудачник…
Пауза. Нет, дядя Алким ничего не спросил. Можно продолжать:
— Не складывалась жизнь у Пелея, и вот однажды решили Глубокоуважаемые сжалиться над ним. Из Неудачника сделать Счастливца. Богатство, долголетие, жена-богиня — чем не счастье?!
— Титанида, — осенним листопадом прошелестел голос дамата.
— Что?
— Ты действительно слишком часто дремал на моих уроках. Не богиня. Жена-титанида, древнего рода. Из тех, кто скрепя сердце пошел на поклон, чтобы не пойти в Тартар. Оборотень, как и все морские.
— Ты говоришь: оборотень?!
— Я ничего не говорю. Я старый и больной; я сплю. Это люди говорят: Фетида Глубинная в руках героя становилась зверем, огнем, водой…
— Твои сны — вещие, дядя Алким. Итак, сыграли свадьбу, а вскоре родился у счастливых родителей сын Лигерон…