Одиссей, сын Лаэрта. Человек Номоса
Шрифт:
Я никогда не забуду твой урок, мой Алким.
Последний урок.
Прежде чем отплыть на встречу с Диомедом, Одиссей сделал малый крюк. Причалив в эфирской гавани, сказал Илу Мермериду, больше известному среди «пенного братства» как Ил-Гадюка:
— Мне нужен яд.
— Для друзей? для врагов? для тайны? — ласково осведомился Гадюка: горбун с длинными, паучьими руками и лицом редкой красоты.
— Для стрел. Что-нибудь вроде Лернейской отравы.
На лице Гадюки появилась мечтательная улыбка:
— О, у моего господина хороший вкус!..
— Мне некогда выслушивать твой бред. Да или нет?
— Увы, — паучьи руки разошлись в стороны. — У меня нет яда для стрел. А зелья, подобного Лернейскому, вообще нет на земле. Но у меня есть совет. Мой господин знаком с Анхиалом-тафийцем? это рядом, в Акарнании…
— Нет.
— Тогда попрошу моего господина обождать. Я напишу табличку…
Когда Одиссей уходил, он вдруг увидел: Гадюка вовсе не горбат. Просто так держит спину; иногда. Самого Одиссея тоже многие считали хромым. А Анхиал-тафиец из Акарнании оказался милейшим собеседником и гостеприимным хозяином, ради гостя готовым на все. Особенно ради гостя, способного оказать многие услуги веслолюбивым тафийцам.
Хороший человек, как сказали бы Лаэрт-Садовник и его дамат.
…Больше всего я боялся, что лук Аполлона воспротивится отравленным стрелам — нет, принял как родных.
Скирос — малый остров в Лиловом, иначе Эгейском море; три сотни стадий от восточной оконечности Эвбеи, на исходе первой четверти пути от Большой Земли к. Троаде; кроме тайного убийства героя Тезея нынешним басилеем, списанного на несчастный случай за недостатком доказательств, не прославлен ничем; по обе стороны юго-западного мыса — два островка, отягощающих наблюдение за морем с суши; ложные сигнальные огни устроены халкидским эосфором [87] , который после допроса с пристрастием сообщил…
87
Эосфор — Несущий Свет, божество вечерней звезды; тайное прозвище сигнальщиков, устраивавших ложные береговые маяки, способные посадить корабль на мель или рифы.
Дядя Алким, твой ученик хорошо подготовился к ответу?
— Мне тебя что, папашей теперь называть? — хмуро осведомился Диомед вместо приветствия.
Я не ответил.
Мы вообще дня два почти не говорили друг с другом. Не до того было; а больше делали вид, что не до того. «Пенелопу» я оставил в Арголидской гавани — мою красавицу не узнал бы издалека лишь слепой, да и ему бы рассказали, а я вовсе не хотел оповещать море, кто собрался на Скирос. Отплыли на Диомедовой пентеконтере, — старая подружка, по троянскому образцу, за которую мне, кстати, с ванакта причитается! — сплошь набитой его гетайрами-головорезами. В придачу хотел взять купеческую эйкосору, но в последний момент передумал. Двадцать весел — это много для скромного торговца безделушками.
Взяли кимбу — малую ладью с бортами, обтянутыми кожей. Вон она, родная, болтается на канате за кормой. Погода благоприятная (попробовала б капризничать!..), не утонет.
Диомед сидел возле судового алтаря; мрачней тучи. Тайная дума грызла аргосского ванакта; точила изнутри. Он сильно изменился за те месяцы, что мы не виделись. Иногда мне казалось, будто Диомед старше меня на десять, двадцать лет! — иногда, что я старше его на целую вечность. Временами он поднимал взгляд к небу, и синие глаза упирались в синь купола над головой с дерзким вызовом: словно он собирался прямо с помоста ринуться ввысь.
— Мирмидонцы отказываются идти на войну без него, — вдруг бросил он, по-прежнему глядя вверх. — Трахины, Фтия, Алоп… наотрез.
— Без кого? — спросил я.
Я знал: без кого.
— Он очень нужен им, — послушать Диомеда, так выходил разговор двух безумцев. — Настолько нужен, что они готовы на все.
— Кто — они? — спросил я.
Я знал: кто.
— Если я решусь убить его, не мешай мне, — Диомед перевел взгляд с неба на меня; уперся, надавил, — Прошу тебя, заклинаю: не мешай.
Всю оставшуюся дорогу к Скиросу он молчал. Молчал и я. Думал: смогу ли я прикончить Диомеда? — если аргосец посягнет на жизнь ребенка, за которого мне заплатят священной клятвой, ременными петлями моего будущего щита, залогом возвращения…
Ответы — убийцы вопросов.
…вот бывает так: один-единственный взгляд меж двоими ударит молнией, и сразу ясно — навсегда. Или друг друга в бою от смерти прикроют, или друг друга в кровной сваре зарежут.
Или-или.
Без недомолвок.
На подходах к острову кимба была видна издалека. Особенно — из дворца, каменной диадемой увенчавшего скалу над мысом. При желании и достаточной зоркости можно было разглядеть не только то, что в ладье — шесть человек да еще лохматый пес, мирно дремлющий на тюках с товарами, но и то, что двое из шестерых — купцы-хозяева, а остальные — рабы, судя по коротким стрижкам. Косолапо переваливаясь на зыби, кимба двигалась к берегу, прямиком в бухточку с галечным пляжем. Сюда спускались высеченные в камне крутые ступени. Наверное, имелась возможность добраться ко дворцу и другим, более легким путем, но с этой стороны острова легких путей видно не было.
Наконец днище скрежетнуло по камням, ладья ткнулась носом в берег, и рабы поспешили втащить ее на пляж. Молодой плечистый купец-щеголь — хитон цвета луковой шелухи как нельзя лучше подходил к его рыжей шевелюре — задрал голову вверх. Минуту-другую, приставив ладонь козырьком, изучал нависшую над ним твердыню; наконец с сомнением поджал губы. Дескать, могут и взашей погнать. После чего, не тратя времени даром, принялся командовать. Рабы засуетились, второй из купцов щелкнул коротким бичом, и вот: на берегу развернулся настоящий рынок. Чистые полотна на песке, поверх разложены, манят взгляд женские украшения, гребни — медные, серебряные, черепаховые, из душистой магнолии; шкатулки, инкрустированные перламутром, флаконы из горного хрусталя с притираниями и благовониями… отрезы тканей, полированные зеркала из бронзы… «веселые» светильнички, изображающие Приапа с тележкой, и еще множество всякой всячины.