Одиссея мичмана Д...
Шрифт:
У Люси звонкий голос, а с молодого лица радостно излучаются две спелые вишни, как два солнца. На тонкой фигуре белое прозрачное платье. Она кажется мне чайкой: спустилась на минуту в лодку, но сейчас же упорхнет в синий морской воздух. И уже не верится, что от такой радостной женщины может случиться несчастье. Я смотрю на нее и думаю: неужели Гололобый, напоминающий собою гиппопотама, – ее отец?
– Папочка! А где же перископ? Я хочу посмотреть в него.
– А вот командир покажет тебе.
Она поднимает ресницы и бросает на командира ласковый взгляд.
– Пожалуйста! Я с удовольствием вам покажу.
Гололобый продолжает осматривать лодку, всюду заглядывать. Вот здесь-то и случилась непредвиденная каверза. Не успел он войти в офицерскую кают-компанию, как на него набросился наш Лоцман. Это был командирский пес, лохматый, клыкастый, с голосом, точно у протодьякона, – ревущий бас. Гололобый со страху побелел, как морская пена. Но тут же опомнился, в ярь вошел. Глаза стали красные, как у соленого сазана. Поднялся шум – всех святых уноси.
– Это что за безобразие! На судне псарню завели!…
Но для Лоцмана что нищий в рваной одежде, что адмирал в золотых погонах – все равно: заслуг он не признает. Еще сильнее начинает лаять.
В кают-компанию вбегает командир. Я впервые вижу его таким растерянным, обескураженным, чего не случалось с ним даже при встрече с неприятельским миноносцем. Он даже не пытается унять своего пса, заставить его замолчать.
Гололобый обрушивается на командира, надрывается, синеть стал, как утопленник.
– Это мерзость!… Под суд отдам!… Всех отдам!…
А Лоцман тоже не уступает – поднял шерсть и готов впиться в бедра его превосходительства.
Нам и любопытно, кто кого перелает, и в то же время страх берет, чем все это кончится.
Наконец Лоцмана уняли, но не унимается Гололобый.
– Папочка! – обращается к нему дочь. – Папочка! Тебе доктора запретили волноваться.
– Да, да, это верно… Горячиться мне вредно. Но меня псина эта вывела из равновесия…
Гололобый начинает затихать, а дальше и совсем обмяк.У него всегда так выходит: нашумит, нагрохочет, точно пьяный черт по пустым бочкам пройдется, и сразу затихает. В сущности адмирал он безвредный, даже добрый в сравнении с другими.
Приказывает выстроить нас на верхней палубе. Обходит фронт, шутит с каждым, улыбается.
– Ты что, братец, женат? – спрашивает у одного матроса.
– Так точно, ваше превосходительство.
– А это хорошо, хорошо. Вернешься домой, а тут тебя женка ждет.
Другой матрос оказался холостым.
– Вот и отлично! – одобряет Гололобый. – Забот меньше, не будешь тосковать, не будешь беспокоиться, как там супруга пожи вает.
Подходит к Зобову.
– Ты что это, братец, серьезный такой, мрачный?
– С детства это у меня, ваше превосходительство.
– Что же случилось?
– С полатей ночью в квашню упал.
– Значит, ушибся?
Зобов преспокойно сочиняет дальше:
– Никак нет, ваше превосходительство, потому что я в са мое тесто попал. И до утра там провалялся. С той поры и на чалось у меня это – скучище. Мать говорит, что мозги мои прокисли…
Хохочет Гололобый, смеется дочь, улыбаются офицеры и команда. Становится весело.
Доходит очередь до Залейкина. Веснушчатое лицо его строго-серьезное, как у монаха-отшельника, а глаза прыщут смехом.
– Ты чем до службы занимался?
– По медицинской части, ваше превосходительство.
– Как по медицинской?
– При университете в анатомическом театре работал вместе со студентами.
– В качестве кого же?
– А без всякого качества – просто сторожем служил. Подавал трупы, а убирал только куски от них…
Гололобого от смеха даже в пот бросает. Он то и дело снимает фуражку и вытирает платком лысину.
– Ты, значит, знаком с анатомией?
– Так точно, я ее, можно сказать, всю на практике прошел, наготомию-то эту самую.
– А в таком случае скажи-ка, братец, почему это я толстый?
Залейкин шевельнул бровями и отчеканил серьезно:
– От ума, ваше превосходительство!
– Это что же значит?
– В голове ум не помещается – в живот перешел…
– Хо-хо-хо! – грохочет Гололобый, точно ломовик по мостовой.
– Молодец! Люблю находчивых матросов! Вот тебе за умныйответ.
Дает Залейкину трехрублевую бумажку.
А когда Гололобый удалился, мы еще долго смеялись, смеялись до слез.А когда заговорили об адмиральской дочери, все стали злыми:пребывание на подводной лодке женщины нам даром не пройдет».