Одна ночь
Шрифт:
Каково же было их удивление, когда однажды утром, в начале марта, едва они пришли в лабораторию, профессор заявил им, что исследования окончены.
Ассистенты прямо остолбенели.
Как так? Еще вчера не было речи о прекращении работ. Профессор еще ни разу не заикнулся о полученных результатах. Ведь не понапрасну же они трудились?..
Но Хребтов, по-видимому, не собирался давать объяснения. Его поза показывала, что он не имеет ничего больше сообщить и ждет только ухода ассистентов.
Тогда один из них переспросил:
– Так, значит,
– Я уже говорил, что кончена! – отозвался профессор, плохо скрывая нетерпение.
– А каковы ее результаты?
Но тут Хребтов заворчал, как цепная собака:
– Результаты? Результаты исследований пока вот тут! – Он хлопнул себя по лбу. – Этого, кажется, достаточно. Через некоторое время выйдет моя книга о чуме, и тогда вы все узнаете. Теперь же рассказывать про результаты было бы слишком долго, а мне время дорого.
И, видя, что ассистенты все еще мнутся, он добавил:
– Нечего говорить, что в предисловии я отмечу ваше сотрудничество и выражу благодарность за него.
После этого им оставалось только уйти, что они и сделали, возмущенные до глубины души обращением профессора. Пройдя шагов сто по улице, все трое сразу остановились и единодушно воскликнули:
– Вот так животное!
После чего продолжали путь, теряясь в догадках по поводу значения сегодняшнего случая.
Достиг ли профессор каких-нибудь результатов? Или ничего не добился и скрывает свою неудачу? А может быть, сошел с ума от напряженной работы и переутомления?
Все три предположения были одинаково вероятны, но какое из них ближе к истине – ассистенты так и не могли решить.
Между тем Хребтов, оставшись один, готовился приступить к самой серьезной части исследования, к опыту, который являлся решительным поединком между ним и чумою и мог иметь своим последствием или гибель ученого, или его полное торжество.
В своих исследованиях он дошел до такого состава сыворотки, который по всем теоретическим данным должен был исцелять от чумы.
Должен был исцелять; но исцелял или нет – можно было определить, только испытавши действие сыворотки на человеке.
Хребтов решил произвести опыт на самом себе.
Такое решение было им принято без всяких колебаний и волнений; оно было прямым логическим следствием всех предыдущих экспериментов над кроликами, крысами и мышами. Когда же дело шло о последовательности опытов, у профессора не могло возникнуть сомнения – нужно их доводить до конца или нет?
Чтобы не прервать цепь фактов, ведущих к открытию, он согласился бы подвергнуть вивисекции родного отца. Такая железная прямолинейность по существу чудовищна, но так как в данном случае Хребтов применил ее к себе, то мы назовем ее геройством.
Обеспечивши себе полное одиночество до конца опыта отсылкою кухарки в деревню, профессор прежде всего озаботился заготовлением запаса еды, что при его нетребовательности было делом не слишком сложным. Потом принялся наглухо запирать все двери и окна своей квартиры, чтобы бациллы, которыми он себя заразит,
При этом занятии ему невольно вспомнился его предшественник, немецкий доктор, который, заболев среди опытов чумою, заперся, как теперь Хребтов, и написал на стекле окна предостережение тем, кто мог прийти к нему на помощь.
Что-то дрогнуло в душе у профессора при таком воспоминании, но это было лишь бессознательное, инстинктивное волнение. Сознание же его оставалось невозмутимо спокойным. Он больше думал о технических подробностях прививки, чем о ее последствиях.
Так же методично, как всегда во время опытов, откупорил он склянку с культурою бацилл, произвел заражение у себя на руке, наложил повязку и аккуратно отметил день и час в журнале.
Потом закурил папиросу и стал ходить по комнате. Какое-то тоскливое беспокойство поднималось со дна души вопреки усилиям воли. Он ничего не имел против риска, но казалось невыносимым в течение целого ряда дней ждать результата, сознавая, что носишь внутри себя смерть.
«Хоть бы скорее все шло», – мелькнула у него мысль, но, видя, что начинает распускаться, он переменил направление мыслей и стал думать о великой силе невидимого.
Вот теперь он испытал такую же боль, какую испытывает ребенок при прививке оспы. Даже в технике операции нет разницы, а между тем какая разница в последствиях!
Враждебная, невидимая сила впилась в его тело. Профессор закрыл глаза, представляя, что теперь в нем происходит. Бактерии сначала зацепились в ране, на краю кровеносных сосудов. Потом поток крови начал их захватывать и нести с собою во мраке постепенно расширяющихся артерий и вен. Как они должны были хорошо себя почувствовать при этом! Может быть, по их прозрачным, слизистым телам пробежала дрожь плотского наслаждения, может быть, их опьяняет запах крови…
Верно лишь то, что ими овладела бешеная потребность размножения.
Мчась во тьме кровеносных сосудов, проникая во все ткани, то проплывая по микроскопическим, как они сами, капиллярам, то крутясь в необозримом пространстве крупных сосудов, то купаясь в горячей, алой влаге артерий, то отдаваясь более спокойному течению венозной крови, они размножаются, размножаются, размножаются.
Их число возрастает в такой прогрессии, какая может представиться лишь воспаленному мозгу сумасшедшего математика.
Секунды кажутся годами по сравнению с быстротою их размножения.
Миллионы – не более как единицы в сравнении с их числом.
Сила вихря, землетрясения, извержения вулкана – ничто перед силою их плодовитости.
Миллионы их гибнут в борьбе со здоровым организмом, а все-таки грозная армия растет и одерживает верх.
Вот они уже укрепились в своих избранных пунктах, внутри желез, переполнили все тело и размножаются, размножаются, размножаются…
Профессор открыл глаза. Голова у него кружилась от этих реальных и вместе фантастических образов, но он преодолел их ужас и сел набивать папиросы.