Одна жизнь — два мира
Шрифт:
Прозаседавшиеся
Первые месяцы учебы были сумасшедшие. Отнюдь не в смысле учебы — нет, а в смысле бесконечных собраний, заседаний, долгих, утомительных. Фактически, не было ни одного дня без каких-либо собраний. Проводились они по любому поводу, во время перемен между уроками, во время обеденного перерыва, в конце уроков, очень часто до 10 часов вечера. Собрания были всякие: групповые, факультетские, комсомольские, партийные, профсоюзные и всевозможные другие. Почти на всех этих собраниях и заседаниях строго полагалось присутствовать. По этому поводу у Владимира Маяковского был очень удачный стих «Прозаседавшиеся»,
Был еще один бич у студентов. В любую минуту во время занятий вас могли вызвать и отправить куда-нибудь на производство или просто на какую-либо общественную работу. Например, рано утром занятия начинались при полном составе, а часам к 12 аудитории пустели. Общественная работа считалась настолько важной, что профессора и преподаватели были обязаны освобождать студентов от занятий и продолжать читать лекции полупустой аудитории. Таким был первый семестр нашей учебы.
Я считала, что от общественной работы отказываться нельзя. Ведь это для пользы всего коллектива, и ее надо выполнять честно. Если для этого надо даже отказаться от всех личных удовольствий, от этого пострадаю только я, а вот если я откажусь от проведения какого-либо общественного мероприятия, то я сорву какое-либо общественно-полезное дело. Короче говоря, участие в общественно-полезном деле на меня действовало магически. И через месяц на меня, кроме всего прочего, навалили уже шесть общественных нагрузок.
Не подумайте, таким «недугом» страдала не только я или такие активисты, как я. В этот водоворот в те годы были втянуты все: одни — по партийной линии, другие — по комсомольской, а беспартийные — по профсоюзной.
Бездомная
В первые дни все мое внимание поглощено было знакомством с новыми людьми, с новой обстановкой, мне даже некогда было подумать о себе.
Но как только выходила я за ворота академии, мне становилось страшно, а что же дальше? Где я буду ночевать сегодня? У кого? Опять у Тамары? Я уже несколько недель каждый вечер мчалась на Волоколамское шоссе к Тамаре в общежитие. Но их тоже перевели в общежитие в самый центр города, возле Политехнической библиотеки. В комнате теперь у них было не 12, а 8 девчат, но здесь каждую ночь к ним заходил комендант проверять, нет ли у них в комнате посторонних. И какие же нервы надо было иметь, чтобы это перенести, чтобы каждый вечер дрожать и бояться, что ты вдруг среди ночи можешь очутиться где-то на улице. Как долго я смогу так существовать, без денег, без общежития?
На Украине жизнь с каждым днем становилась все более и более дорогой. Мои родные не могли мне помочь, а из моих писем они не имели ни малейшего представления, в каком положении я нахожусь. Но как же мне быть? Без стипендии я не протяну и недели, а без общежития и того страшнее. Положение было очень тяжелое. Не только я, но и многие студенты ночевали на вокзалах, в пустых аудиториях, в коридорах. Неужели после стольких страданий и мук я должна бросить учебу и уехать обратно? Эта мысль была страшнее всех.
Я ходила по этой угрюмой, суетливой Москве, и такой она мне казалась неуютной, холодной, неприветливой. Я думала, думала — никому, ни одному человеку здесь нет дела до того, что делается на Украине, да и вообще во всей стране. И перед моими глазами стояли эти растерянные женщины, раздраженные, растерянные мужчины и присмиревшие, со своим скорбным взглядом, дети, и как будто все спрашивали:
—
Это была коллективизация, и никто не понимал, не мог понять, откуда она взялась и кому и зачем она нужна в этой прекрасной, родной для всех нас стране. И именно вот сейчас, в это самое тяжелое для страны время, в момент усиленной индустриализации. Зачем? Разве нельзя было подождать, дать возможность людям подумать и самим решить, что же лучше?
И если бы все это было к лучшему, а то сразу стало хуже.
На моих глазах все люди с каждым годом стали жить все лучше и лучше. Я видела, с каким азартом люди трудились, стараясь улучшить свою жизнь, а значит, жизнь всего общества, всей страны.
Зачем же не оставили их в покое? Зачем же из уверенных, веселых, жизнерадостных, трудолюбивых тружеников сделали злых, раздраженных людей… Перевернули все вверх ногами, как после стихийного бедствия. И эти трудолюбивые люди, если не сосланы за свое трудолюбие, растерянно сидят у развалин с таким трудом, с таким тяжким трудом построенного ими хозяйства. И моя Зоя была бы живая, и сколько пользы она принесла бы с ее незаурядным талантом. И откуда появилось это противное, проклятое слово, которое я ненавидела — «лишенец», «лишенцы».
— Если бы был жив Ленин, никогда-никогда бы это не произошло, — твердо решила я. Сталин заявил — «произошло головокружение от успехов», каких успехов? Успехов коллективизации? Ведь никаких успехов и в помине, не было. Было насилие и упорное, угрюмое сопротивление. Люди не понимали, что с ними происходит и кому это так внезапно нужно.
Удочерили
На Добрынинской площади меня кто-то окликнул. Здесь ожидала трамвая Аннушка Кочеткова:
— Ты куда? Поедем ко мне. Кстати, позанимаемся спокойно вдвоем, — попросила она.
Из трех женщин в нашей группе самая старшая из нас была Аннушка (как ее все ласково называли). Бывшая московская ткачиха жила с мужем у родителей мужа — оба профессора Ветеринарного института. Это я узнала по дороге к ним. Родители Севы (так звали ее мужа) приняли меня очень тепло, были очень приветливы, как будто они так и ожидали нас вдвоем. Жили они в старинном двухэтажном деревянном доме, предназначенном на снос. Квартира была типично старомосковская, обитая темными обоями, со старинной мебелью. Мы занимались с упоением. Часов в 10 я собралась уходить.
Клавдия Тимофеевна, мать Севы, обратилась ко мне:
— Ниночка, где вы живете? Как далеко вам ехать?
Я сказала, что ехать мне не так далеко, а живу пока я в общежитии у знакомых студенток.
— Значит, своего общежития у вас нет. Вы у нас «бездомная», — заявила Клавдия Тимофеевна. — Я же знаю, что творится в наших университетах. Так, вот что, снимайте пальто, мы вас никуда сейчас не отпустим, места у нас достаточно, а девочкам позвоните, чтобы они не волновались.
Мне стало до слез больно от их такого трогательного участия. Неужели я вызываю такую жалость к себе? Я попробовала отказаться, у чужих я всегда очень стеснялась. Но они настаивали.
— До получения общежития мы вас удочеряем, я думаю все со мной… «Согласны»!!! — раздался из другой комнаты голос Владимира Николаевича.
— Согласны, согласны, — засмеялись все. — А теперь давайте, снимайте с нее пальто.
Ударная группа