Одна зима моего детства

Июнь 1941 года был в Ленинграде погожим и жарким. По выходным дням заводской комитет профсоюза устраивал выезды за город. Вот и на воскресенье 22 июня назначили поездку на катере до Ям-Ижоры, где было хорошее купание. Я ждала этой поездки больше всех, потому что накануне папа подарил мне игрушечный заводной крейсер, который плыл как настоящий. Конечно, мне хотелось испытать его

на большой воде.

Ближе к выходному выяснилось, что никто из мужчин нашей семьи поехать не сможет. У папы возникла необходимость быть на работе. Дядя Петя работал в смену, а дед вообще практически жил на заводе и не мог себе представить, чтобы можно было бросить производство на целый день.

В результате поехали мы с мамой и тетя Юля. Встали часов в семь, наскоро позавтракали, быстро собрались и заторопились на пристань. Я гордо несла свой крейсер.

Пока плыли по Ижоре, солнце поднялось высоко и стало жарко. В Ям-Ижоре многие, только сойдя на берег, сразу побежали купаться прямо здесь же, недалеко от пристани, а мы выбрали место подальше, где не мешали шумные волейболисты, на берегу тихой заводи. Над водой сновали, трепеща прозрачными крылышками, голубые стрекозы и садились отдохнуть на торчащие из воды камыши.

Я пыталась ловить стрекоз, но не поймала ни одной.

Потом мы стали испытывать мой крейсер…

Очень не хотелось идти на катер, когда с пристани через рупор стали кричать, что пора возвращаться. Но на катере тоже было весело (а многие были навеселе). Всю обратную дорогу пели песни, и в таком хорошем настроении выгрузились на причал.

Было странно, что у всех, кто нам встречался, — и у матроса в пробковом жилете, принимавшего чалку, и у людей на улице, — озабоченные неулыбчивые лица. Слышу обрывки фраз: «Война… Немцы… Выступал Молотов… Бомбили Киев…» Тетя Юля говорит решительно: «Какие немцы? Не может быть. У нас с ними договор о ненападении. Наверное, это недоразумение. Пошли скорее домой, сейчас по приемнику все услышим сами». У нас был ламповый радиоприемник СИ-1, самый лучший в то время. Вот по нему-то мы и узнали, что война с Германией, и бомбежки Киева, и другие тревожные новости — все это правда.

Таким мне запомнился первый день войны. Было странно сознавать, что по-прежнему светит солнце, блестит река, мы купались, загорали, запускали кораблик, а уже рвутся бомбы и гибнут люди…

Началась странная, ни на что не похожая жизнь в прифронтовом городе. От прежней мирной жизни нас отделяли всего несколько недель. Вроде бы вокруг все то же, но как сильно все изменилось! Тот же дом, что и раньше. Родители заняты прежней работой. Мы ходим за покупками в те же магазины. Но во всех наших повседневных делах зловеще присутствует близость фронта. Очень скоро это присутствие стало вполне осязаемым.

В августе 1941 года папа начал вести дневник. Что его побудило? Ведь раньше он никогда дневников не вел. И никто еще не знал, что впереди у нас небывало суровая зима, смертельный голод и очень многим не суждено дожить до следующей весны. А папа, казалось, интуитивно почувствовал, что его дневник может оказаться нашей единственной весточкой тем, кто останется жив.

Вот первая запись в папином дневнике:

«11/VIII 1941 г. Немцы приближаются к Ленинграду. С заводским эшелоном выехали из Колпино Люба, О. А. и Сенечка (моя тетя, ее сын и бабушка. — И. Б.). Ира больна коклюшем, а Вера копает окопы. Я круглосуточно дежурю на заводе Металлокомбинат. Приезжаю домой редко».

Жители соседних с нами домов, имевшие, как и мы, позади домов сады, спускавшиеся к реке, стали рыть там укрытия, чтобы прятаться от бомбежек и артобстрелов.

Наш

семейный совет решил рыть землянку в саду подальше от дома, наивно полагая, что бомбы и снаряды будут метить именно в дом. На самом-то деле целью был завод, а на нашу долю доставались недолеты.

Казалось бы, в саду достаточно места, чтобы вырыть укрытие. Но там было очень много (штук сорок) старых плодовых деревьев, через корни которых было бы трудно прорубаться, да и жалко. Был еще пруд, и стояли ульи с пчелами (дедова страсть). Так что выбор места был довольно ограничен. Единственное место, где не было деревьев, — это большая цветочная клумба, гордость бабушки. В других обстоятельствах дед ни за что бы не посмел на нее покуситься, но теперь приходилось действовать «по законам военного времени».

На месте клумбы дед наскоро соорудил нечто узкое и зигзагообразное. Взрослым входить в это укрытие нужно было согнувшись. Сверху этот окоп-землянку накрыли досками и засыпали землей. Между досками были щели, в которые земля сыпалась при малейшем сотрясении почвы. Под ноги тоже положили доски, но под ними хлюпала вода (река-то была совсем близко). Для сидения и лежания вдоль земляных стен были сооружены лавки. Вход завесили старым одеялом.

Мне в землянке очень понравилось, и я сразу стала обживать это убежище и таскать туда игрушки. Но меня без нужды старались туда не пускать, чтобы я, упаси бог, не заработала ревматизм и не усугубила кашель (остатки коклюша).

Свое не очень надежное укрытие мы опробовали по назначению совсем скоро, потому что начались почти ежедневные бомбежки завода и других объектов.

Утро 30 августа — день моего рождения. Из всех моих дней рождения этот оказался самым памятным, потому что был первый артобстрел Ижорского завода. Стреляли, кажется, с Вороньего бора.

Вечером мама и папа, который приехал из Ленинграда, пожелали мне спокойной ночи, и я легла спать в свою кроватку, а проснулась от грохота. Все трясется, я лежу на досках, надо мной нависает мама, с ее головы на меня сыплется земля (это она, как кариатида, подпирает потолок землянки, чтобы он на меня не рухнул). Папы и деда нет. Бабушка, стоявшая рядом, увидев, что я проснулась, протягивает мне шоколадку и говорит: «С днем рождения, Ирочка. А это тебе Гитлер подарочки шлет» — и показывает на потолок.

Артиллерийские обстрелы стали обычным делом. Голода еще не было. Конец августа был сухим и теплым. Несмотря ни на что, оставшиеся в городе дети много времени проводили на улице. У ребят появилась странная забава: мы стали собирать осколки от немецких снарядов и бомб. Этим занимались в основном мальчишки, но, так как подруг у меня не осталось, я тоже с этой компанией стала собирать осколки.

Особенно ценными считались те, на которых были номера. Такими можно было хвастать друг перед другом и «выгодно» обмениваться. Для сбора осколков у нас были специальные мешочки, типа кисетов.

Один случай, связанный с осколками, чуть не стоил мне жизни, поэтому он запомнился мне очень ярко на всю жизнь.

Как-то днем начался обстрел. Мы с бабушкой сидели в траншее, остальные члены семьи были на работе. Обычно стрельба продолжалась минут тридцать-сорок, потом наступала тишина. В этот раз тоже вроде все кончилось, и я выскочила в сад собирать осколки — они были еще горячие, даже обжигали руки.

И вдруг снова стали рваться снаряды, но, похоже, не близко, и я не пошла обратно в укрытие. Бабушка выскочила за мной, кричит, чтобы я шла обратно, а я бегаю и подбираю осколки, бабушка — за мной. Вдруг, оглянувшись на бабушку, вижу, что она с вытаращенными глазами остановилась, прижавшись к стволу яблони, и молчит, а от дерева отваливаются ветки, как будто срезанные с маху острой саблей.