Однажды орел…
Шрифт:
— Нуг а что, если капитану Фэну не удастся увлечь за собой японцев? — настойчиво продолжал Дэмон.
— Тогда вся операция будет отменена. Мы атакуем только тогда, когда уверены в своем превосходстве. — С некоторой паузой он добавил: — Никогда не начинай бой, который можешь проиграть, Цань Цзань. Такова партизанская война.
— А если, начав бой, увидишь, что начинаешь проигрывать, полковник?
— В таком случае мы рассредоточиваемся.
— Рассредоточиваетесь?
Линь растопырил свои топкие, костлявые пальцы,
— Прекращаем бой и рассеиваемся. Нас как будто и не было. Потом мы собираемся в Тэнши. Так предусмотрено планом. Имеется подробный план отступления, в котором заранее учтены все альтернативные возможности. Это наиболее — важная часть плана.
«Самый безумный метод ведения войны, — подумал Дэмон, — дурацкая стратегия. И тем не менее у них кое-что получается…» Он снова ткнул пальцем в карту.
— А что, если у этой японской колонны есть кавалерия, которая подоспеет сюда еще до того, как
— И в этом случае мы прекращаем бой и рассеиваемся.
— Понятно. — Несколько секунд Дэмон наблюдал за собеседником молча. — Но предположим, просто предположим, что командир японского гарнизона — очень и очень умный человек. Предположим, что японцы действительно начнут преследовать отряд капитана Фэна. Но что, если командиру японского подразделения будет приказано преследовать ваш отряд только до определенного места, скажем, вот до этой дороги, а потом повернуть и быстро возвратиться? Как раз к тому моменту, когда вы начнете атаку?
— Это был бы очень умный, очень прозорливый приказ, — медленно сказал Линь.
— И что, если к тому же приближающаяся из Чжансяня японская колонна введет в заблуждение всех наших разведчиков и лазутчиков и прибудет сюда в то же время?
На лице Линя появилось выражение мрачной решимости.
— Тогда мы умрем как солдаты, но постараемся причинить врагу максимальный урон. — Его взгляд упал на того молодого солдата, который все еще старательно выводил патроном различные буквы и слова на земляном полу пещеры. — Поймите, Цань Цзань. Наша тактика — это тактика слабых. У японцев есть и артиллерия, и самолеты, и тапки, и неисчерпаемые боеприпасы. А у нас нет ничего, кроме устаревшего легкого оружия и собственных ног, да еще народа. — В его глазах засветились лукавые искорки. — Но в конечном итоге то, чем располагаем мы, имеет решающее значение. Вы, конечно, читали «Войну и мир»? — Дэмон кивнул. — Помните тот момент, когда Кутузов узнал, что французы продолжают наступать на Москву? Помните, как он упал на колени и начал благодарить бога? Вот это как раз и есть наша тактика, — подчеркнул он на мелодичном французском языке. — Пусть они наступают, и чем больше их, тем лучше. Пусть погружаются все глубже и глубже в спокойный темный океан Шаньси, Хунаня, Хэбэя. Настанет время, их захлестнет волна и они не смогут дышать… А мы можем дышать в этой волне, Цань Цзань. Народ — это наша надежда, наша опора, океанская волна, в которой мы, партизаны, плаваем, но пришельцы в ней захлебываются.
Вошел солдат и что-то быстро сказал Линю. Тот молча кивнул ему и повернулся к Дэмону.
— Теперь нам надо ждать. — Он с необыкновенной осторожностью начал складывать потрепанную карту, потом, прислонившись к стене спиной и обхватив колени руками, улыбнулся, вздохнул и продолжал: — Самое трудное — это ждать… А неплохо бы погреться, если бы огонек был, правда?
— Да, неплохо, — согласился Дэмон.
Неплохо! Это было бы просто божественно! Он перевел взгляд на находившихся в пещере солдат: двое из них дремали, несколько человек чистили свое оружие, некоторые тихо разговаривали о чем-то; кое-кто ответил ему тем ясным, любознательным взглядом, который Дэмон уже привык видеть у китайцев. Он не замечал в них ни уныния, ни упадка духа, не говоря уже о какой-нибудь форме неповиновения. Дэмона одолевала неподдающаяся воле дрожь, и, чтобы избавиться от нее, он расслабил мышцы, покрутил плечами, потер руки, шею. Что касается предстоящего боя, то у него возникло дурное предчувствие: операция казалась ему ненужной, рискованной, полной просчетов и нелепостей, построенной на наивных хитростях. В деревне, которую они собирались атаковать, находится подразделение отлично вооруженных солдат, воинская часть хорошо дисциплинированной, стойкой, с высоким наступательным духом армии, которая никогда не терпела поражений и которая имела возможность направить свои силы в любой район этой обширной, но безлюдной и разоренной страны. Когда генерал Кун Чжуньшо в Чжандэ спросил его, что именно Дэмон хотел бы увидеть, он, не задумываясь, ответил, что хочет по возможности с самых непосредственных позиций наблюдать действия партизан, особенно стремительные броски и атаки высокоподвижных отрядов. Однако теперь, через шесть педель после четырехсотмильного путешествия, он стал куда менее прытким. Ему уже не двадцать два, а тридцать девять; он устал, был голоден, еще не совсем оправился от приступа дизентерии и, что хуже всего, жестоко страдал от холода, который, казалось, с каждым днем подбирается все ближе и ближе к самому сердцу, ослабляя его волю и ясность мышления.
Линь Цзохань смотрел на него спокойным, приветливым взглядом. Чтобы скрыть свое раздражение, Дэмон спросил:
— А как, полковник, вам удалось так хорошо выучить французский?
Линь широко улыбнулся:
— Да еще живя с такими малограмотными крестьянами, да?
Дэмон ответил улыбкой и добавил:
— Я сам сын фермера, полковник, и мне, конечно, это кажется необычным.
Линь опять рассмеялся.
— О да, это необычно, очень необычно! — Он откинулся назад и закрыл глаза. — Нет, я ведь из привилегированных. Из тех, кто пользовался благами, кто рожден господствовать. — Его широкие подвижные губы слегка искривились. — У меня было десятка два горничных, частных учителей, наставников, и я получил прекрасное образование. Мой отец был состоятельным
Во-первых, я очень любил великолепие и пышные зрелища. Я наслаждался жизнью намного больше, чем может наслаждаться средний человек. У меня было двадцать четыре формы разных видов и цветов: синие и темно-фиолетовые, белые и ярко-зеленые, с роскошными погонами, ремнями и пряжками, с наборами орденов и знаков отличия, которые сверкали как небесные светила. Меня наряжали как царя небесного. У меня были личные телохранители, и они тоже то и дело меняли форму одежды. Форма была щеголеватая, броская, пошитая по лучшим прусским и английским образцам. Стоило мне только произнести одно слово, и все моментально, словно заведенные, приходили в движение, выполняли мои желания. Я любил женщин — у меня был прекраснейший, великолепнейший гарем…
Линь глубоко вздохнул и провел ладонью но щеке.
— Разумеется, я пытался иногда занять себя и другими вещами. Например, я заинтересовался искусством управления. Искусство управления… Мы любим обозначать этими словами стремление добиться политической власти. Я был властелином, но хотел обладать еще большей властью. А кто не захотел бы, находясь в таком положении? Я был богат, молод, горд, честолюбив, тщеславен. Желать, казалось, было больше нечего. Я начал заниматься разного рода интригами. Тогда все были интриганами в той или иной степени. Это было время, когда делами ворочали крупные полководцы и военные диктаторы. Даже западные державы, да и ваше правительство тоже, Цань Цзань, не миновали того, чтобы не приобщиться к этой захватывающей политической игре, а я ведь знал, что преуспею в ней больше, чем многие другие. Например, я заключил союз с Цзао Фаньтином против Чжэнь Сидэна, а потом, в подходящий момент, я оставил Цзао и объединил свои силы с другим, близким мне по духу маленьким властелином Кан Шимао, который так же, как и я, любил вино и молодых девушек. С ним мы пускались в новые интриги, увозили девушек, грабили сколько нашей душе угодно. Мы чувствовали себя так, как будто были облечены правом совершать любое преступление и с любой целью…
— Разумеется, — продолжал Линь после некоторой паузы, — я совершил много ошибок. А какой горячий и своевольный молодой человек не делал бы их, если у него нет ни капли мудрости и если он абсолютно безразличен к страданиям и смерти? Особенно безразличным я был к страданиям и смерти солдат, которыми командовал. В действительности я не знал ни стратегии, ни тактики. Только воображал, что знаю. Я был храбр, это правда, скакал впереди своей многочисленной личной охраны, часто рисковал но это была храбрость человека, не знающего настоящей цены жизни, будь то его собственная или чья-нибудь еще… А вы, Цань Цзань, задумывались когда-нибудь над тем, каков вы? Каков вы как военный, я имею в виду? Дэмон ответил не сразу.
— Задумывался, но, пожалуй, недостаточно.
— Значит, задумывались, — продолжал, улыбнувшись, Линь. — Да. Вы необычный американский офицер. Но такой, каких мне приходилось встречать в Шанхае или иностранных представительствах в Пекине. Этим, конечно, и объясняется то, что вы здесь, среди таких неучей. Вы прекрасный солдат-профессионал… — Он внезапно замолчал. — В вас есть что-то такое, в вас и во мне, что ведет нас к смерти. Да, да, поверьте. Возможно, именно поэтому мы так любим военную жизнь. Военная жизнь представляет так много отличных, ярких возможностей… Но в нас есть и что-то другое, благодаря чему мы хотим стать лучше, чем есть, хотим любить, прощать, стремиться к благородству, к спокойствию души. В то время, о котором я говорил, этого «другого» во мне почти не было. Почти. Конечно, иногда, на очень короткое время, меня охватывало чувство неопределенности, страха или полного отчаяния. Но я отвергал все эти мысли. А как же иначе? Всегда находился какой-нибудь выход. Всегда находилось что-нибудь, на что можно было опереться или чем можно было развлечься. Если я, например, без необходимости губил слишком много своих солдат в какой-нибудь фронтальной атаке укрепленного района, то это не имело для меня большого значения. В самом деле, ведь это были всего-навсего крестьянские ребята, не так ли? Такие, какими были вы, Цань Цзань. Всегда было кем заменить их. Что изменилось бы, если они попытались бы, скажем, укрыться, отступить? Зачем это нужно, если многие из них были доставлены моим офицерам со связанными руками и ногами? — Он бросил на Дэмона проницательный косой взгляд. — Вам, наверное, случалось видеть некоторые отряды гоминдановских волонтеров, Цань Цзань?