Однажды в Бишкеке
Шрифт:
Мы стояли вчетвером на балконе, а внизу, в патио, толпились гости. И каждый наблюдал свое собственное интересное кино. Влад особенно гордился тем, что сумел добиться дифференциального воздействия эликсира в соответствии с индивидуальными особенностями личности. Он начал было клянчить у Эйнштейна, чтобы тот купил у него патент, но Альберт остановил его: «Голубчик, дождемся окончания трипа».
Аэропорт «Манас» лихорадило с самого утра. Борт за бортом заходил на посадку, доставляя на бал богатых и знаменитых. Я, кроме некоторых актеров, в лицо вообще никого не знал. Только Уго Чавеса. Он был к тому же единственным, кто не надел смокинг и расхаживал в красной рубахе навыпуск.
Я сошел вниз и отыскал
— Ну, наконец-то, — сказала она. — Еще немного и по рукам бы пошла. Ты обратил внимание, что среди гостей нет ни одной женщины?
— Как это? — опешил я. — Вон их тут сколько!
— Дурак, что ли? Это же проститутки. Просто одеты прилично. Из честных девушек здесь только мы с Наташей.
Не успела Джумагюль закончить фразу, как погас свет и замолкла музыка. По толпе рябью прошел удивленный ропот. Но свет тотчас вспыхнул вновь. Теперь он исходил от огромного экрана, нависшего над двором. На экране появился увеличенный в разы Генделев. Все было при нем, как обычно, — жилет, фуляр, гвоздика, только вместо котелка на голове красовался пробковый шлем. Генделев начал читать сразу. Голос человека стареет медленнее тела.
Голос поэта не стареет никогда.
Я младшей родины моей глотал холодный дым и нелюбимым в дом входил в котором был любим где нежная моя жена смотрела на луну и снег на блюде принесла поставила к вину она крошила снег в кувшин и ногтем все больней мне обводила букву «шин» в сведении бровей узор ли злой ее смешил дразнила ли судьбу но все три когтя буквы «шин» горели в белом лбу.Джумагюль впилась мне ногтями в ладонь и прошептала: «Не понимаю ни слова, но заводит!»
Я встал запомнить этот сон и понял где я сам с ресниц соленый снял песок и ветошь разбросал шлем поднял прицепил ремни и ряд свой отыскал при пламени прочли: они сошли уже со скал но я не слушал а ловил я взгляд каким из тьмы смотрело небо свысока на низкие холмы и в переносии лица полнебосводу в рост трезубец темноты мерцал меж крепко сжатых звезд.Джумагюль притянула меня к себе и стала целовать в губы. Я закрыл глаза, а когда открыл, увидел одним, левым глазом Страшновского. Джумагюль изменила диагональ поцелуя, и Страшновский скрылся за ее лицом.
А нам читали: прорвались они за Иордан а сколько их а кто они а кто же их видал огни горели на дымы как должные сгорать а мы — а несравненны мы в искусстве умирать в котором нам еще вчера победа отдана играй военная игра игорная война где мертвые встают а там и ты встаешь сейчас мы хорошо умрем потом и в следующий раз!Джумагюль добралась губами до моего уха. «Я должна тебе кое-что рассказать». Я ответил: «Знаю. Не сейчас. Позже».
И я пройду среди своих и скарб свой уроню в колонне панцирных телег на рыжую броню уже совсем немолодой и лекарь полковой я взял луну над головой звездою кочевой луну звездою путевой луну луну луну! крошила белый снег жена и ставила к вину и головой в пыли ночной я тряс и замирал и мотыльки с лица текли а я не утирал. Как медленно провозят нас чрез рукотворный лес а темнота еще темней с луной из-под небес и холм на холм менял себя не узнавая сам в огромной пляске поднося нас ближе к небесам чтоб нас рассматривала тьма луной своих глазниц чтоб синий порох мотыльков сошел с воздетых лиц чтоб отпустили нас домой назад на память прочь где гладколобый череп мой катает в детской ночь.Голос умолк, двор вновь окунулся в темноту. Никто из гостей не смел пошевелиться. Даже Уго Чавес. Вдруг хлопнула одна, другая пробка из бутылок с шампанским, небо осветилось фейерверком, зажглись гирлянды, проворные официантки возникли меж гостей с бухлом и тарталетками, а Генделев вернулся на экран. Он был теперь в домашнем халате, в руке держал граненую рюмку. В кадр влезли чьи-то сиськи, Генделев на них цыкнул, они убежали. Генделев поднял рюмку, улыбнулся дьявольской улыбкой: «За радость общения!»
И грянул бал.
Я вполне догадывался, о чем мне хочет рассказать Джумагюль. То, что она решила открыть свою тайну, волновало и радовало меня, как будто мы опять узнали друг друга в лугах Ала-Too. Но там были игра и страсть, а теперь я убедился в подлинности ее чувств.
— Пойдем, — я взял ее за руку. — Пойдем наверх, там нам никто не помешает.
На втором ярусе «Терпсихоры» заботливые продюсеры расположили двухместные юрты размером с те зеленые бардовские палатки, в которых родители-туристы зачали половину моего поколения.
— Знаешь, Джумагюль, я где-то прочел, что первые сорок лет жизни человек строит свой храм, а следующие двадцать — его купол. Я вот подумал, что у моего храма купол если и будет, то прямо на земле. Значит, мой храм — это юрта.
— Послушай, Мартын…
— Не надо, my lovely, не говори, я все знаю.
— Откуда?
— Догадался.
— Но как?
— Бабочка.
— Что?! — Джумагюль впилась в меня взглядом, потом кивнула: — А, поняла: она была в одном экземпляре?
— Точно.
— Боже, какая глупость!
— Да, но это не твой прокол. Ты молодец, большая умница. Я тобой восхищаюсь.
— Спасибо. Только что теперь?
— Как что? Займемся любовью!
— А потом?
— Это уже тебе выбирать.
— Я хочу с тобой. Возьмешь?
— Да.
— Тогда потом мы пойдем танцевать!
Я легко принял ее выбор, и мы много танцевали в ту ночь, но на балу у меня были кое-какие придворные обязанности, и я, подхватив Джумагюль под руку, пошел отдать принцу кесарево. Big, big mistake! [90]
90
Большая, большая ошибка! (англ.). — Прим. ред.