Однажды в Лопушках
Шрифт:
Так-то лучше.
— Садись, — велела жрица и указала на лавку. А после протянула кубок, наполненный доверху. — Пей.
Беломир выпил.
Снова травы. И горькие, и сладкие, и сладость эта вяжет рот. Еще немного, и его, кажется, стошнит. Но тут уж гордость свое взяла. А потому он молча вцепился в протянутую краюху хлеба.
— Ту отраву, что тебя искорежила, так просто не вытянешь, — сказала жрица, присаживаясь рядом. И тонкие пальцы её перехватили запястье, сдавили, будто она желала прорвать кожу. — Но дальше уже проще.
— Спасибо.
— Не за что, — она глянула искоса и вздохнула. — Ты ей понравился.
— Это… хорошо? — на всякий случай уточнил Беломир.
На смену тошноте пришел голод, и ему пришлось заставлять себя есть медленно.
— Не знаю. У неё… иные представления о том, что есть правильно. Но у тебя сильная кровь. А ты не представляешь, до чего непросто найти мужчину с сильной кровью, чтобы он еще и ей понравился.
Она вздохнула.
И руку отпустила.
— То есть, жениться все-таки придется?
— Мой род не должен прерваться. Так я понимаю. Тут… — жрица несколько смутилась. — Дело в том, что я не слышу её, как, допустим, тебя. Не могу поговорить. Спросить. То есть спросить-то могу, но не факт, что правильно пойму её ответ. Она не требует брака. Она… она просто как бы… указала… что ты мужчина сильной крови. Правильной. Нужной. И все. Если мы сейчас разойдемся, она не разгневается. Ни на тебя, ни на меня… но… в то же время…
Теперь жрица разом растеряла свое величие, да и вовсе Беломир вдруг понял, насколько та молода. И несчастна. И захотелось обнять, успокоить.
Но он давно уже научился справляться со своими желаниями.
— Вряд ли от меня будет толк.
— Потому что тебе не нравятся женщины? — она кривовато усмехнулась.
— Да нет… нравятся. И женщины тоже, но… — он с сожалением собрал крошки в ладонь. — Проблема в том, что кровь эта уже никогда не годится. Понимаешь… есть проект… изменения людей. Магов. Улучшения. Развитие дара. Силы. Физической и магической. Не только это.
Слова приходилось подбирать осторожно. Не обо всем стоит рассказывать женщине, даже красивой, особенно красивой, и такой внимательной.
— Когда-то я добровольно согласился поучаствовать в одном… проекте, скажем так. И меня изменили. Честно говоря… в общем, нас предупреждали, что дети у нас вряд ли будут, а если вдруг, то не стоит надеяться, что здоровые. Все-таки изменения вносились глубокие.
— Ты поэтому…
— Проще так, чем объяснять всем, что ты урод. К тому же обреченный. Нет, я сперва пытался отцу сказать, но он решил, что это глупость. Потом… после Сашкиной смерти, тоже пытался жить, как говорили, нормальной жизнью… ну, когда понял, что в принципе жить буду. А отец давить стал. Наследники нужны. От меня. Какие, мать его, наследники? Пару раз говорил, потом… потом разругались, и я решил, что особо разницы нет. Да и в голове её действительно не было. Не поверишь, вспоминаю, что было, и как будто не со мной. Пройдет?
— Понятия не имею.
Калина.
Ей идет это имя. Яркое, как ягоды калины в темно-зеленых кипенных листьях.
— Но знаю, что если богиня сказала, то… — она нарисовала в воздухе фигуру, больше похожую на скрипичный ключ. — То опасаться больше нечего.
Беломир кивнул.
И отодвинулся. На всякий случай.
Нет, не то чтобы он богине не верил. Чревато это не верить богине, которая взяла и… но пока он до нормальных целителей не доберется, пока… в общем, лучше будет держаться в стороне.
А то ведь испортить жизнь девчонке проще простого.
Глава 43 О том, что смотреть под ноги бывает полезно
Бог простит. В конце концов, это его работа.
Оленька провалилась.
Шла-шла и провалилась. Это все сорока! Бестолковая птица. Вот у приличных ведьм совы там или вороны, те, которые черные и мудрые. А сорока… прыгала, прыгала, стрекотала, и Оленька поверила, что в этом стрекотании смысл скрыт глубокий.
Поверила.
И пошла.
Понадеялась, что птица её выведет к людям. Но только, кажется, глубже в лес забрела. Брела, брела… и провалилась. Сперва провалилась нога. И Оленька еще решила, что это так, просто в кочку. Бывает же? Бывает. К этому времени она устала невероятно, а потому даже не выругалась.
Не так, как могла бы.
Только дернула ногу, чтобы убедиться: та застряла. И Оленька тогда без сил опустилась на кочку, сказав:
— Сейчас, вот освобожусь и дальше пойдем.
А сорока устроилась над Оленькиной головой и замолчала, только уставилась круглыми глазенками. Наверняка, знала, что там, под корнями. Оленька же… сидела.
Просто сидела.
Минуту.
Или даже две. Вряд ли дольше. Сидела и думала, что влипла во все это по собственной глупости. И не надо было маму слушать, еще раньше не надо было, а она слушала. Никогда не умела настоять на своем. Бестолковая она. И бесхарактерная.
Стало обидно. И Оленька, вцепившись в собственную ногу под коленом, дернула её. Что-то захрустело, правда, не под ногой, а под Оленькиной попой, а потом она, собственно говоря, и провалилась.
Пискнуть не успела.
А там уже пищать стало совсем поздно, и она, Оленька, еще головой ударилась. Крепко. Потому что отключилась. И лежала, лежала… когда же пришла в себя, то поняла, что находится под землей. И тут сыро. Мокро. И кажется, кто-то дышит.
Рядом.
Она не закричала только потому, что кричать не было сил. Сердце заколотилось быстро-быстро, а пальцы сложились знакомым узором. И заговор Оленька шептала без звука, но прошептала, правда, не особо надеясь, что поможет.