Одни в океане
Шрифт:
Пусть себе жульничает, подумал он. Ноги этого господина Гальмона, или как там его, у меня в доме не будет.
Сестра просунула голову в дверь и сладким голосом пропела:
– Пожалуйста, в операционную.
– Мне пора оперировать, – произнес он с важностью, уверенный в своих возможностях. – So long, [33] – попрощался он, думая, что это отвечает правилам хорошего тона. Бетси разложила новый пасьянс. Но он опять не сходился, а жульничать у нее уже не было настроения. Она откинулась назад, отодвинула столик и еще раз перечитала последнее письмо отца. «Дорогое дитя» – так оно начиналось. Она заплакала. Уильям конечно, не будет ее больше любить, без ноги. «Твой дорогой папа», стояло в конце письма. Она чувствовала себя несчастной и всеми покинутой.
33
Пока (англ.).
– Damn it all, [34] – сказала она и выключила свет. Она приняла снотворное.
Если бы не случилось всего этого с ногой, подумала она еще.
«Зачем им понадобилось оперировать мне катаракту?» – спросил Другой и потрогал свои глаза.
Там, где только что была Мария, стояла теперь Бетси. Такая же, какой она выглядела на фото. Она смотрела на него.
– Нет, – успокаивающе сказал он, – я не читал твоего письма, не бойся, Бетси.
Он хорошо различал ее лицо. Теперь, когда он разглядел его, оно уже не было таким милым, как на снимке. Наоборот, оно казалось скорее печальным. Оно было как все лица такого типа: очень печальным.
34
Черт побери! (англ.)
– Извини, – сказал он. – Этого я не знал. – Она улыбалась, как Мария.
– Все вы похожи, – сказал он. – Это странно.
Бетси взяла сигарету и закурила. Дым от сигареты стоял как темное облако на фоне ночного неба. Она ничего не сказала.
– Однорукий тоже этого не знал, – пояснил он. – Он очень на тебя сердился.
Она курила.
«Может, конечно, он знал больше, чем рассказывал? Ты должна знать, он умер удивительно. Если бы и я мог так умереть, я был бы очень рад!»
Бетси на мгновение прекратила курить и взглянула на него. Она улыбнулась точно как Мария и покачала головой. Потом она пропала.
Другой посмотрел на небо.
Как быстро все проходит, думал он. И попробовал догнать себя. И поднялся высоко в воздух.
«Я парю в воздухе, – сказал он. – Я парю над самим собой. Гляди, вон я лежу внизу!»
Он смотрел на себя, лежащего внизу: вытянувшись во весь рост, обе руки рядом с телом, голова запрокинута, а ноги слегка согнуты в коленях. Черная точка на гигантской зеркальной глади воды.
Он поднялся выше. Далеко внизу появилась еще одна черная точка, еще одна надувная лодка с человеком, плывущим в ней. И вон там еще одна, и еще, и еще одна. Множество черных точек, бесконечно далеких друг от друга, и таких близких, как звезды на небе. И вокруг каждой надувной лодки кружило мертвое лицо, и оторванная выстрелом рука, и объеденные ноги. Медленно кружили они вокруг своих лодок, как луны. И ни один из тех, кого носило в лодке, не знал о другом. Никто не знал, что там еще кто-то плывет по океану, как и он сам. И ни один мертвец не знал о другом и о том, что и другие тоже мертвы и что тела их искалечены выстрелами, а лица размыты водой. Каждый из них, мертвый или еще живой, одиноко плыл по океану и знал только о себе самом. Лишь иногда – и это отчетливо было видно Другому с его высоты – один из плывущих понимал, что вокруг него кружит мертвец, и видел, как он кружит.
Другой не мог больше на это смотреть и спустился вниз, к себе самому.
Он лежал в уголке лодки, не глядя больше в ночное небо, и видел, как обрубок руки мертвеца схватился за резиновый валик борта и подтянул за собой тело. Мертвец поднялся на борт.
Сегодня все приходят навестить меня, подумал Другой и обрадовался.
– Это очень мило с вашей стороны, – сказал он. Они определенно знают, как я одинок, размышлял он, вот и приходят навестить меня. Раньше я все время был очень одинок, и никто ко мне не приходил в гости, с тех пор как умерла Мария. Это так прекрасно с их стороны.
– Добрый день, дорогой мой! – сказал он.
Однорукий медленно поднялся на борт, и Другой вовсе не удивился, что тот вернулся к нему.
– Я тебя никогда не забывал, – сказал он ему, – ты можешь не верить этому, но это так. Я все время думал о тебе, пока ты кружил вокруг меня по воде. Ну а то, помнишь, что я хотел сделать с тобой, не стоит воспринимать слишком трагично. Ты ведь можешь представить себе, каково мне было, правда ведь? Это было совсем нелегко!
Однорукий сел там, где до него были Мария и Бетси. Лицо его было размыто водой и смертью и стало почти прозрачным.
– Меня явно лихорадит, – сказал Другой. – Конечно, у меня жар. Иначе я бы всего этого не видел. Ясное дело, я вижу призраков. Мне нужно мыслить четко и здраво рассуждать.
Он напряг глаза, чтобы лучше видеть, хотя знал, что глаза у него закрыты. Он не мог ничего видеть и видел все со сверхчеткой ясностью. Вон там, значит, сидел Однорукий, смотрел на него и улыбался.
– Странно, – сказал Другой, – все, кто приходит ко мне, улыбаются мне, как будто они жалеют меня.
Жалость эта ему не понравилась.
– Не нужна мне ваша жалость, – сказал он Однорукому. – Если вы думаете, что мне это нужно, вы заблуждаетесь. Не стоит беспокоиться.
Но Однорукий только покачал головой, тихо и словно невзначай.
Из-за сочувствия Другой не желал больше ничего видеть. Даже внутренним взором. Однорукий исчез как по заказу.
«Вот видишь!» – сказал Другой.
И тут он с усилием открыл оба глаза и огляделся. Контуры надувной лодки казались черными на фоне неба, и сияли звезды. Они сияли непостижимой красотой. На борту никого не было, и он, как всегда, был один.
«Вот видишь!» – сказал он еще раз.
Он подтянул подбородок и медленно повернул голову. Линия горизонта на всей протяженности была покрыта светлой дымкой, и на горизонте было пусто. Океан, как всегда, был гладким, как зеркало. Он раскрыл рот и высунул язык как можно дальше, чтобы почувствовать, нет ли ветра. Но больше никакого ветра не было. Облака над горизонтом сжались до узкой, вычурной полоски.
«Сейчас ты займешься тем, что будешь тихо и блаженно умирать, дорогой мой», – сказал он себе. Он скривил губы, словно собираясь засмеяться. Почувствовал, как губы обтягивают зубы. Он увидел свою фотографию: как он пытается ухмыльнуться.
И тут на него напал страх. Он вспомнил, как иногда боялся раньше, ребенком. Ночью в темных комнатах мрачных углов и того, что могло появиться оттуда. Как сейчас. Вдруг он сейчас умрет, а там окажется кто-то и потребует от него чего-нибудь. Кто-то, кто мог спросить его и что-нибудь сделать с ним. Судия, который спросит его: «Сколько раз ты был в церкви? А если не был, то почему? Спекулировал ли ты своим талантом, и если да, то сколько раз? А еще какие прегрешения?» И вопросам не будет конца.