Одно сплошное Карузо (сборник)
Шрифт:
Он обиженно надул губы.
– Ну, если вы так ставите вопрос, мне придется тогда покинуть ресторан и уехать в город ближайшей электричкой.
Так он и сделал.
Погода переломилась. Гигантские тучи, недоеные кобылы с гангренозными пузищами, висели над нами, беспрерывно мочась. В комнате было сыро. Любимая с утра мочалила сигарету, утробно мурлыкала Вертинского (?), штаны называла «штанец», что прямо корябало по нервам.
Преступные мечты. Я один в сутолоке промозглых улиц, воротник поднят, руки в карманах, настроение боевое, иду куда хочу. На углу вижу: стоит мой добрый товарищ,
Вам не дано любить, было сказано мне на прощание, и поезд (самолет, теплоход, почтовая тройка) двинулся, и на перроне, глядя на кончик туфельки, осталось стоять сновидение.
О, как мне жаль, что поезд мой уходит, что сон уходит, Ленинград уходит и кладбище уходит за окном.
Это было в Токио, нет, в Вене, точнее, в Лондоне, а скорее всего, в Москве.
Утром в ванне, в зеленых пузырях бадузана, я читал книгу «Одиссея капитана Блада». Я читал ее медленно, потому что наслаждался. За дверью ванной беспрерывно звонил телефон. Наконец приоткрылась дверь, жена, которая в это время была на даче, подала мне трубку, и я услышал глуховатый дружеский голос.
– Но где-то есть другая жизнь и свет… – сказал он и замер.
Но где-то есть другая жизнь и свет, но где-то есть другая жизнь и свет, бубнил я, сбегая с пригорка к озеру. Болото хранило невинное молчание насытившейся гадины. Я раздвинул кусты и увидел на песке своего отца и своего сына. Они сидели рядом и хохотали.
– Папка, послушай! – крикнул сын. – Оказывается, морское чудовище доброе. Дедуля сочинил про него стихи.
Жило на свете чудовище,Ело оно только овощи,На завтрак просило салат,В обед лишь один виноград,На ужин хлебало окрошку,А ночью всего понемножку.– Блеск стихи! – воскликнул я. – А рифма чего стоит – «чудовище – овощи». – Я сел между ними на песок и сказал Киту: – Теперь мне все стало ясно, Иван. Злые обезьяны действительно сожгли Великого Оленя, но он, но он…
– Он встал из пепла, верно? – осторожно спросил Кит.
– Ну конечно! – вскричал я. – Он встал из пепла, как птица феникс, и бросился в море к своему другу, морскому чудовищу. Чудовище в целях маскировки превратило его в безобидную корову, и теперь он мирно пасется, ждет своего часа.
– Ура! – крикнул Кит и закрутился волчком.
– Папа, – повернулся я к отцу. – Послушай меня…
Отец напряженно смотрел на меня, сжав между пальцами сигарету. Стекла очков отсвечивали. Даже в трусах у него был чертовски партийный вид.
– Ты знаешь, что те проблемы, которые волнуют тебя, и мне далеко не безразличны. Надеюсь, ты помнишь, как долго мы беседовали с тобой о сегодняшнем мире, как яростно спорили и находили общий язык. Просто, понимаешь ли, сейчас меня отвлекает в сторону нечто, о чем говорить с тобой мне кажется стыдным, должно быть, я просто не имею на это права. Не знаю, понимаешь ли ты меня…
– Может быть, и я тебя понимаю, – медленно проговорил отец. – Прости и ты меня, старина, за нелепую обиду.
И словно по чьей-то мгновенной команде мы, все трое, перевернулись на животы и растянулись на песке. Я положил левую руку на плечо Кита, а правую на мощную спину отца, уткнул нос в песок и пробормотал:
– Но где-то есть иная жизнь и свет…
Слова раздвинули песок, и образовалась ямка для дыхания.
Весь день они валялись на пляже, кувыркались, плавали и были веселы. Потом над ними в густо зеленеющем небе прошел, добродушно тарахтя, напевая песенку про макароны, анонимный метеорологический спутник. Он шел издалека и оповещал по очереди все страны о наступлении вечера.
2
Анатолий не признает никакого городского транспорта за исключением такси, и это меня пребольно шокирует. Шокирует меня также его небрежность в расчетах, комканье денег, вечное посвистывание, странная манера общения с людьми, эта блуждающая улыбка.
Да мало ли что еще меня «шокирует» в сыне. Например, его отношение к ресторанам. Зайдем, говорит, поедим, и показывает на светящиеся окна ресторана. Еще бы, сколько он повидал на своем веку ресторанов и всяких там кабаре, а для меня ресторан еще с тридцатых годов кажется каким-то диким капищем, чем-то потенциально чуждым.
Пусть так, в общем-то, мой сын славный, добрый малый, шумная известность не сбила его с панталыку, но мне кажется, что не следует прививать этих битнических привычек Ивану. Жизнь мальчика, вполне возможно, сложится иначе, чем у его отца, а навыки, приобретенные в детстве, остаются навсегда.
Впрочем, так ли это? Ведь навыки, приобретенные Анатолием в его нелегком детстве, должны были, казалось, сделать его простым тружеником, в меру целеустремленным, трудолюбивым, скромным, может быть, даже немного боязливым…
Честно говоря, там, в Красноярском крае, я побаивался встречи с уже взрослым сыном. Я ждал увидеть в нем одного из тех юношей, что попадали порой в наши края, – или зашибленного полупридурка-полудоходягу, или наглого волчонка.
Встреча была странной, неожиданной.
Я настолько отвык от нормальной жизни, что даже в мыслях у меня не было дать телеграмму о приезде. Я приехал в город, где когда-то воздвигал здания, сооружал фонтаны, асфальтировал улицы, вышел на клубящуюся в морозных парах вокзальную площадь, взвалил на плечи мешок и пошел по посыпанному угольными крошками льду. Даже в голову мне не пришло воспользоваться трамваем. В конце города вот уже восемнадцать тяжелых лет берегла свой бедный очаг моя сестра.
Сестра закричала, заголосила, когда увидела меня в дверях, за ее спиной поднялся какой-то шум, какие-то возгласы.
– Толя, Толя! – кричала сестра… и выскочил в красных трусах и белой майке, с цифрой «7» на груди, широкоплечий молодой парень. Отнюдь не сразу я догадался, что это мой сын.
Оказалось, Анатолий почему-то решил на зимних каникулах навестить свою тетку и приехал из столицы в отчие края как раз к моему приезду.
– Должно быть, я что-то почувствовал, – сказал он мне позже в хмельном состоянии. – Может быть, какая-то незримая ниточка все-таки соединяла нас эти восемнадцать лет?