Одно сплошное Карузо (сборник)
Шрифт:
Дьердь Лукач, этот выдающийся интеллектуал коммунистической эры, сформулировал амбивалентную идею романа: «Роман – это эпос того мира, из которого ушел Бог. Его суть в поисках и в невозможности найти суть вещей». Сегодня, глядя в прошлое с его «неопределенными определениями» и «определенными неопределенностями», мы можем предположить, что роман в ходе развития стал попыткой начать новые поиски Бога.
Бахтин говорит, что хронотоп романа соединяется с хронотопом мира. Как бы сильно реальный мир ни сопротивлялся слиянию с миром романа, они неразлучно связаны в переплетающихся действиях, так как нам нужна некая фундаментальная активность искусства для поисков смысла жизни и не-жизни. Недаром Толстой говорит, что главная задача искусства – это поиски новых связей между людьми. Эти новые связи и являются «новыми поисками Бога».
Бахтин определяет уникальные черты романа, выделяющие его из других жанров: 1) полифония; 2) незавершенность; 3) открытость; 4) центробежность и центростремительность (первое
Экскурс в философию романа мы можем завершить еще одной тезой Бахтина, сказавшего, что в те времена истории, когда роман склонен доминировать, он также «романизирует» и другие жанры. Это иногда касается, мы добавим, и жанров, далеких от словесности. Например, полотна Питера Брейгеля, скажем, «Битва Масленицы и Поста», или инсталляция Ильи Кабакова «Двенадцать персонажей» являются не чем иным, как визуальными романами. Добавим также, что роман «романизирует» и реальный мир. Уставшему от банальностей человеческому видению он дает глаз Адама, творит своего рода эпифанию обычных предметов.
Вспомнив теперь «стол новинок», мы можем поклясться, что имевшиеся в тот вечер на этом столе романы-бестселлеры не имеют ничего общего с бахтинскими «неопределяемыми определениями»: они старательно завершены, комфортабельно усажены в непреложные границы, их персонажи говорят то, чего от них ждут. Храня верность своему массовому читателю, то есть надеясь быть проданными, они отвергают анархическую открытость вместе с центробежными и центростремительными силами.
Теперь, отставив в сторону сарказм, слегка углубимся в генезис. В отличие от поэзии, театра и эпики, которые возникли немедленно после того, как человек принял вертикальное положение, роман является весьма молодым жанром. Это дитя Ренессанса, и оно было рождено не в пещерах, а на рынке. Именно рынок, то есть народившийся капитализм, был колыбелью этого жанра. Рынок объединил ранее изолированные группы людей в одну ликующую толпу. Заморские гости прибывали со своими товарами, а заодно с новыми идеями, новыми вкусами и развлечениями, новыми историями, шутками и карнавальными несуразностями. В воздухе был дух новой эпохи, жаркое дыхание капитализма чувствовалось по всей Европе, и Россия, несмотря на свою отдаленность, не была исключением. Постепенно, а с приходом Петра бурно и стремительно, она открывалась Ганзейским торговым путям и культурному обмену. Рынок взломал внутреннюю самодостаточность. Торговый народ жаждал увидеть и услышать неавторитарные образы и слова, возникшие за пределами церкви и государства.
В семнадцатом столетии феномен мигрирующих историй распространялся по всей Европе, создавая доселе неслыханную культуру развлечений. Развитие печатного дела превращало рукописи в торговый предмет, удобный для продажи и приносящий прибыль. На рынке распространялись всевозможные интерпретации эллинических, византийских и более поздних повестей вроде «Аполлон, царь Тирский» [306] , «Бова Королевич» [307] , «История Мелузины Великолепной» [308] , «Полезная и увлекательная повесть об Оттон, императоре Римском, и о его супруге императрице Олунде» [309] . Эти опусы проходили через череду переводов, скажем, с итальянского на французский или наоборот, потом на немецкий, потом на польский, прежде чем попасть в Россию и выйти на невообразимом русском. Все эти книги выходили без указания имени авторов, не говоря уже о переводчиках, то есть они были чистейшим продуктом рынка.
306
Имеется в виду древнегреческий роман предположительно начала II века «История Аполлония, царя Тирского».
307
Русская лубочная повесть ХVI века.
308
По-видимому, имеется в виду самая известная литературная обработка средневековой легенды о фее со змеиным хвостом – роман конца XIV века Жана из Арраса «Мелюзина».
309
На русский язык переведена с польского в середине XVIII века.
К концу семнадцатого столетия в московской продаже появилось множество и собственных анонимных сочинений, в основном сатирического наклонения, среди них хорошо известные «Шемякин суд», «Повесть о Ерше Ершовиче», «Сказание о роскошном житии и веселии», «Азбука о голом и небогатом человеке» и, наконец, «Повесть о Фроле Скобееве», первый текст, имеющий признаки плутовского романа. Феномен авторства появился только в восемнадцатом веке и окончательно утвердился лишь к концу столетия.
В середине восемнадцатого
Девятнадцатый век ознаменовался бурным продвижением нашего жанра. Тому способствовало появление нового общественного феномена, названного по имени культовой фигуры из Туманного Альбиона байронизмом. Новый персонаж явился, чтобы возглавить европейский романтизм, молодой бунтовщик против светских условностей, одинокий герой, смелый до безрассудства, надменный, циничный, но мечтающий о неслыханной любви, меланхолик и мизантроп, иронически отвергающий любого типа экзальтацию.
Вообще-то байронизм возник в мировой литературе за столетия до рождения Джорджа Байрона. Вспомним «Сатирикон». Герой-автор Петрониуса Арбитра с его сардоническим отношением к обществу появился в Древнем Риме (и был, кстати сказать, возрожден девятнадцать столетий спустя Федерико Феллини в одноименном фильме). Мы можем предположить, что это была вполне аутентичная фигура нероновского декаданса.
За три столетия до лорда Байрона Франсуа Рабле создал галерею своих гигантов – Грангузье, Гаргамель, Гаргантюа и Пантагрюэль. Уже одними своими размерами они были отчуждены от общества, превращены в героев индивидуализма, то возмутительно комичных, то трагически задумчивых и сострадательных; байрониты и демиурги.
А кем является свифтовский Гулливер, если не байронитом, особенно в той сцене, где он меланхолически бредет по мелководью и тащит за собой весь флот лилипутов?
Нечто демиургическое всегда присутствовало в этих «байронитах». Недаром Пантагрюль с его гигантскими телесами происходит от некоего вечно пролетающего над волнами морского духа. Недаром он забрасывает кристаллики соли в зияющие пасти своей изнуренной компашки; он делает это, чтобы оживить их жажду, страсть к пьянству и новым приключениям.
Демиургическая суть байронизма способствовала появлению русских романов девятнадцатого века. Достаточно сказать, что первый подлинно русский реалистический роман «Евгений Онегин» был в то же время сугубо байроническим сочинением, а его протагонист моделировал жизнь со своего идола и украшал интерьеры своих жилищ портретами лорда, а также бюстами величайшего байронита эпохи – Наполеона, этого Гаргантюа войны. Следуя байронической страсти к самовыражению, Пушкин определил тип современного человека «с его холодною душой» и с его задавленными страстями. В русскую литературу явился один из ее основных архетипов, который, будучи назван «лишним», тем не менее стал движущей силой романа, приведшей этот жанр к расцвету. Значит, был не такой уж и лишний.
Один из героев моего недавнего романа, Старый Сочинитель, читает своему коту Онегину абзац из эссе «Судороги байронизма»: «Литература по определению не может развиваться без байронита. Даже Достоевский, которого считают разрушителем российского байронизма, создал череду характеров, идущих непосредственно от дуэта Онегина и Печорина, игрока Алешу, Раскольникова, Свидригайлова, Ставрогина, демонстрирующих дегенерацию (т. е. активное существование) этого типа. Вот почему, пиша роман о конце двадцатого века, я отчаянно ищу нового байронита». Кот пошевеливает усами, как бы говоря «зачем тебе кто-то еще?»
Роман самовыражения в России, Европе и позднее в Соединенных Штатах возник в результате байронических откровений. Он возбудил умы и воображение читателей. Публика все чаще отождествляла автора и героя. Романтизированный (байронизированный) «писатель XX века» стал культовой фигурой. Кем были знаменитые авторы «первой половины», такие как Белый, Булгаков, Ремарк, Хемингуэй, Фицджеральд, Джойс, Манн, Брехт, Мальро, Камю, если не воплощенными байронитами?
Даже в литературе социалистического реализма сталинских времен, особенно в послевоенные годы, возникли своеобразные романисты-байрониты вроде Симонова, Эренбурга и Некрасова. Даже в тех тщательно идеологизированных книгах можно найти некоторую долю самовыражения, а в облике авторов проглядывают черты полумифического «писателя XX века».