Одноклеточный

Никитин Олег Викторович

В комнату вкатился кухонный автомат с подносом, и мы уселись на футоне, чтобы закусить и запить гохан пивом. У меня уже просто урчало в животе от голода. Еда была жутко вкусная, и я чуть не чавкал, когда её пожирал. Аоки глядела на меня и усмехалась. Ела она немного. Её открытая многососковость меня сильно смущала, хотя уже не так, как в бане.

– Что-то ты, по-моему, нервничаешь, – сказала Аоки.

– Почему ты так решила? – пробормотал я.

– А потому, что похолодало. Ты на куче датчиков сидишь, они твоё давление и пульс измеряют, а потом температуру подстраивают

до подходящего уровня. Вот футон под тобой и говорит дому, что тебе надо охладиться.

– Извини… А какая у тебя тема диплома? – спросил я.

– Я ещё не выбрала толком. Мне препод посоветовал тему взаимодействия роботов с органическими животными, она ещё недостаточно изучена. Ты вот знаешь, что щенки играют с роботами легко, а взрослые собаки уже напрягаются?

– У нас в зоопарке собаки на робококов не обращают внимания.

– Какие-то они у вас дикие. А я про опыт читала – овчарке дали кусок мяса и подвели к ней айбо, которая будто тоже хотела пожрать. И овчарка покусала айбо! Чуть зубы себе не обломала.

– Вот как раз эта собака была дикая. А наши ручные, они дают себя гладить.

– Гладить! Эй, Неко! Брысь сюда!

Из одёжных завалов высунулась морда электронной кошки. А девушка легко вскочила и принесла от кресла что-то похожее на человеческую руку, с какой-то слишком пухлой ладонью. Эту штуку можно было прицеплять к ножкам стола или просто «присасывать» к полу.

– Рука для почёсывания, – пояснила Аоки. Она плюнула на присоску и установила её рядом с собой, потом легко качнула. Электронная кошка подскочила к «руке» и стала об неё тереться. – Замучилась правильный угол подгонять и высоту. Пока добилась, чтобы она Неко по шерсти чесала, чуть не поседела от натуги. Зато теперь нет проблем!

И правда, роботу-кошке нравилась механическая ласка.

– Сколько времени? – встревожился я.

Смарт у меня остался на поясе штанов, а окна у Аоки показывали летний полдень, только почему-то туманный. Хотя если бы они были нормальные, из мрака и голых криптомерий ничего не выудишь. Я такие электрические окна по голику в рекламе видел. Они даже температуру в комнате поддерживают, в паре с кондишеном. Дорогие, симатта.

– Я тоже смарт на кухне бросила. О! У меня же подарок Тони есть.

Она вскочила, и полотенце съехало у неё с бедра. Но девушка ловко заправила его обратно. Она сняла с полки оранжевого шкафа неожиданно чёрные часы в форме светящихся в воздухе цифр. Вокруг них имелась квадратная рамка. Цифры слегка помаргивали и показывали десять двадцать.

– Я их запрограммировала голосом говорить! Вот послушай разные реплики, они случайно выдаются вместо обычного звонка. – Она потыкала пальчиком в рамку.

– А ну вставай, гнида! – грубым девичьим голосом сказали часы. – Все мужики козлы! Полезай в седло, подруга!

– Сочно, – признался я.

– А через пятьдесят лет они мне скажут: «Ты ещё жива, старуха? Дуй в крематорий». А давай ты мне что-нибудь надиктуешь! – возбудилась девушка. – Буду под твой голос просыпаться. Ну!

Она подсунула часы мне под нос, и я напряг мозги. И мне повезло, фраза всё-таки родилась в моей тормозной башке! Я сказал её в дырку микрофона:

– Твой стальной зверь ждёт тебя, крошка!

Аоки захлопала в ладоши, а я развернул часы тыльной стороной, чтобы посмотреть на механизм. Но там была голька Тони, запаянная в пластик, и под ней несколько строчек каной. Девушка нахмурилась и хотела отнять у меня вещь, а потом махнула рукой и полезла в кучу белья. Кажется, она задумала одеться. И я прочитал стих:

Я танцую на лезвии, чувствую – явственно,Твои ясные глазки сверкают в ночи.Ты так дивно чиста, а я злой и безнравственный,И готов целый день проглядеть на эччи.Твой волнительный лик перманентно мне грезится,В кровь вторгается жар твоих розовых губ.Ну а я, как всегда, говорю околесицу,Безобразный урод и как каторжник груб.А в мечтах твой горячий язык я кусаю,Глажу тёплые грудки холодной рукой,И при вспышке прозрения враз понимаю,Что я гадкий, убогий и просто тупой.

– Здорово, – покачал я головой. – Словно из учебника нихонской литературы. Только там больше трёхстрочных стихов.

– Издеваешься?

– Мне правда понравилось. Самокритично. И в конце такие слова, которые я могу про себя сказать – то есть где «тупой».

– Ты не тупой, а заторможенный, – улыбнулась Аоки.

Она отняла у меня часы и отдала кухонному роботу, чтобы тот оттащил их обратно на полку. А потом мы пошли к столу Аоки, она мне захотела журналы показать. Старые, ещё бумажные. Она их купила, когда только стала камайну, чтобы «впитать дух байкерства». Я стал листать старинный журнал и удивляться. Там и снегоходы были, и квадроциклы, и даже бензогенераторы. Такие сейчас и на Полосе-то не встретишь.

– Такие смешные статьи попадаются, – сказала она. – «Роль байкерских клубов в социализации молодёжи»! «Тюнинг и чопперостроение – родители мутантов»…

В одном журнале мне попализь засушенные листья, похожие на сердечки, и блёклые цветы.

– У! – протянула Аоки. – Это багряник. Я когда в Киото была лет пять назад, в празднике Аоймацури поучаствовала. Сперва в храм Симагама притащились, потом куда-то ёще пошли… Устала жутко.

– А это кто? – Я увидел гольку с очень красивой девушкой в рамке и показал на неё Аоки.

– Сатою, кто же? Я тебе говорила, что она майко? С пятнадцати лет в гейши готовится, прикинь. Ей понравилась моя магэмоно, что мы с тобой на рынке купили.

– Редкая профессия. Нихонская какая-то.

– Вот она туда и собирается, хотя папаша просто бесится, когда про её будущую работу слышит. Только ничего не говорит. Знаешь какие у них в школе нравы? Губы только в шестнадцать разрешили красить. Каждый день с утра до ночи в доме гейш торчит, а её «старшая сестра» опекает.

– Значит, у неё теперь две анэки, ты и эта женщина?