Одолень-трава
Шрифт:
Я своенравная? Ни капельки. Характером я в тебя, если на то пошло.
— Ну?
На скулах желваки перекатываются. Что хочешь делай, не уступлю. Ябедой не бывала. Федька и за косу дергал, и лягушек за шиворот сажал — разве жаловалась? Косу я со спины на грудь перекинула, знай переплетаю. Коротка у тебя, отец, память. Подкапываешься под Викентия Пудиевича, а кто нас на Кирьяновой полосе из беды вызволил? Ты бы Ольгу Сергеевну допрашивал, чем дышит любимица твоя!
Ох, коротка у тяти память: своей бы прибавила, да не возьмет.
— Косу остричь, дочка, надо, шибко приметна.
Давно бы ты так!
— Пахолков
— Ну и добро.
Он взял со стола папаху.
— Викентий в партию подал заявление. Бывший эсер. Из уездной, так сказать, головки. Ладно, кто старое помянет, тому глаз вон. Я не в претензии, не думай. Так и надо, чтобы ты горой стояла за тех, кому веришь. О записке барышне Куприяновой Пахолков сам признался. Интеллигенция, чего там, писучие люди!
Я сидела сама не своя. Была записка, я скрыла ее. Боялась, что подозрение падет на учителя.
— Передала Куприяновой письмо?
— Не успела. Я его порвала. Там ничего такого не было: «Прощай, Лиза, между нами пропасть, не наведешь мосты. Будь счастлива! Викентий». Вот и все.
Замуж вышла барышня. В войну бывают не одни похороны.
— Точно, — сказал отец. — То же самое говорил Пахолков. А знаешь, муженек Куприяновой… Эсер опять же. Уполномоченным комиссаром был при Керенском.
— Бобриков? — вспомнила я.
— Он, точно. Нашли Бобрикова в канаве с пробитой головой. Не задался молодым медовый месяц. Семейным мирком хотели пожить, отошли от своих единомышленников, а покарали Бобрикова, как за измену. Не нравится мне это. И вообще…
Явно чего-то не договаривал.
— Что? Что «вообще»?
— Вопросы мучают, Чернавушка. Помнишь полотенца на крыльце? Кто их вывесил? Неизвестно. Кто Высоковского убил? Неизвестно.
Он мял в руках папаху.
— Есть возле нас вражина. Нутром чую: есть. А не схватить никак! Ведь на что бьет эта вражина? Чтобы мы веру друг в друга потеряли. Но исчезнет между нами доверие, дело рассыплется, прахом пойдет. Значит, доверяй, да проверяй. Нельзя иначе.
Мог бы ты, отец, не объяснять. Знаю, замечала: чихнешь не так — и попала на заметку. Небось в любой деревне партизанские глаза и уши. Называется агентура. Через линию фронта выведаны-разведаны ходы: это — окна. Еще есть цепочка: поди, через весь уезд до Емецка, до Холмогор и Архангельска она тянется. Скажи только пароль, проведут куда надо, может, хоть к Чайковскому на подворье!
— Хотели мы мира — нам навязали войну, — говорил отец. — Братства и согласья мы хотели, а нам за добро-то — штыки и пули… Ничего, дочка, совладаем!
Прошаркали в сенях шаги. Тяжело и грузно. Словно нес отец ношу. Непомерно тяжелую.
Постой! Дай я плечо подставлю. Ну, поделись… поделись же ношей-то, тятя!
Ушел…
Ждет пряху пресница. Ждет домовницу скот в хлеву непоеный, неухоженный.
Ждет Чернавушку другая деревня, опять чья-то чужая изба: пора отсюда уходить. Дедко, гриб мухомор, зачем ты признался, что меня узнал?
Наступают синие сумерки, ветер то подует, то стихнет, и лес, как бы вздыхая, отдается сну, бодрствуя лишь этими вздохами ветра и шорохом листопада. Водворяется молчание безгласное, ни дна ему, ни пределов в пустыне хвойной, среди мхов и сырости.
— Кугу-у, — одиноко стонет сова в зыбкой, испятнанной лунными бликами сини. — Ку-гу-у!
Где-то лось мычит, вызывая на осенний бой соперника.
Где-то рысь крадется…
Лунный свет теснит тени к подножьям деревьев, в овраги закоряженные. Ледок луж мерцает отзывчиво, встречаясь с холодными лучами. Прогалины светом залиты, луне все мало: поднимается выше, заставляет тени укорачиваться, ищет и находит бреши в хвое.
— Ку-гу! — не умолкала сова.
Стали дебри отзываться смутно:
— …У-у!
Просекой пробирался человек.
Огонек мелькнул, помигал и погас.
На перекрестке просек встретились двое.
— Принесли?
— Принес. Закурите? Прекрасный, доложу вам, табак.
— Благодарю, привык пробавляться махрой. Расскажите лучше, что в Архангельске.
— Бравый кавторанг Чаплин премьера Чайковского с его министрами вывез на Соловки. Тепленькими, прямо из постелей — в кельи! Возрождайте демократию за крепостной твердыней! Разумеется, заатлантические благодетели в амбицию: как так, нас не спросили? Кто здесь хозяин? Загремел кавторанг на передовую! А на Бакарице Марья Бочкарева баб созывает в ополчение — сразу вам и Минин и Пожарский! А на Поморской, говорят, видали Александра Федоровича Керенского: вообразите, пешочком совершает променад.
— Вы что, поручик? Пьяны? Россия гибнет, что вы смешки строите?
— Бывал пьян, теперь трезвею. Прошу вас, не тычьте мне своей Россией. Избы с петушками, на завалинах хором исполняются былины о Владимире Красном Солнышке… Полноте! За такую Россию понюшки не получишь. Кавказ — англичанам, Север — в концессии, Дальний Восток — японцам. Ну и прочая, прочая. Бескорыстие варягов не простирается далее, как что-нибудь урвать. Посему уберите в нафталин белоснежные ризы, прошу вас дружески!
Кралась рысь, ступая мягко. Ее уши — лучшие в суземье. Хвойник в трепетных лунных бликах, в глубоких тенях жил одними шорохами, и чутко вздрагивали кисти ушей рысьих. Но и рысь не разобрала, как вдали за хвойными увалами звон пил нарушил устоявшуюся дремотную истому ночи…
Мигали на просеке красные точки папирос.
— Нет, вы скажите: куда мы идем? Где она, Россия, я спрашиваю?
— Соберите нервы, поручик. Кстати, далеко ваши? Неплохо бы имитировать перестрелку.
На револьверный выстрел тотчас ответили винтовки.
Пальба длилась около получаса.
Прочесывая просеку, патрульные наткнулись на убитого.
— Никак, их благородье?
— Шабаш господину поручику! Шальную пулю схлопотал, не иначе, — строили солдаты догадки.
А пилы все звенели, звенели до утра…
Вымоины, спуски и подъемы, колдобины, рытвины, мосты через ручьи на тракте ямщикам памятны наперечет: мерен-вымерен волок лесной! Кони бывалые, нечего зря вожжами дергать — знают, где рысцой наддать, где ступать с оглядкой. Тот же возьми Флегонтов переезд: сырь, болотина, среди лета не просыхает. Канавами окапывали, гать бревнами мостили — все без толку. Канавы глиной заплывают, бревна засасывает в бездонную прорву. Обоз из пяти подвод тащился с угора на угор. Сопровождали подводы каманы верхом и пешая команда.