Офицер по связям с реальностью
Шрифт:
– А может, они и существуют на самом деле, – серьёзно проговорил Богдан. – Откуда-то ведь художники их взяли.
– Ну, если существуют – тем лучше, – благодушно согласилась Прасковья. – Тогда у меня имеется шанс увидеть одного из них.
– Может быть, – рассеянно произнёс Богдан.
3.
По дороге до Театральной площади он был задумчив и против обыкновения почти не смотрел на неё. Что-то мгновенно и непонятно сломалось в той дружески-непринуждённой атмосфере, в которой всегда проходили их встречи. «Надоела я ему что ли?» – Прасковье вдруг стало пусто, холодно и страшно, но она тут же разозлилась на себя за этот страх. «Ну и фиг с ним, не больно-то и нужен», – подумала горделиво и
Их, с позволения сказать, роман разворачивался на маленьком пятачке в самом Центре, где магазины настолько дорогие, что это скорее не магазины, а музеи, квартиры за десятки, а может, и сотни миллионов (Прасковья не отличала десятки миллионов от сотен, для неё это было вроде световых лет – нечто необозримое умом), а счастливые обитатели ходят пешком и даже не подозревают о существовании какого-нибудь Очакова или Новокосина. Они не живут в общаге, не варят гречку на общей кухне, не ездят на электричках, разве что изредка на метро, да и то пару остановок, не больше. Нет, не Прасковьино это место. Она, «Прасковья из Подмосковья», как звали её на курсе, могла быть тут гостьей, прохожей, экскурсанткой, но не жительницей.
Жительницей она была в своём старинном городке на окраине области, где больше века стоит их домик с настоящей печкой, которую никто не топит, потому что, слава Богу, уже давно провели газ, и отапливаются им. Печку используют только для сжигания коробок, бумажных обёрток и всякого горючего хлама. Разве что в очень холодные зимы слегка подтапливают.
Однажды в печи она сожгла написанные ещё в школе сказки, когда поняла, что всё это чушь и никому не нужно. Писала она от руки в тетради; потом не раз жалела той тетрадки с надписью «по химии». Рассказала об этом Богдану: она незаметно для себя привыкла всё рассказывать Богдану. Тот ответил, что Карамзин говорил кому-то, будто свой замечательный слог выработал благодаря камину: писал и сжигал, и опять писал. Да и сама Прасковья читала, что Гоголь советовал авторам переписывать текст восемь раз. Восемь! От руки! Ну, на то он и Гоголь. А сегодня всё одноразовое: пишут за один раз, читают один раз (это ещё хорошо); стаканы, девушки и книги – всё одноразовое: сплошной прогресс и дивное удобство.
Лет тридцать назад отец своими руками возвёл на заднем дворе кирпичную пристройку, и там поместились все дары цивилизации: АГВ, ванная с душем, туалет, кухня, стиральная машина. Тогда потратили все сбережения на это предприятие. И хорошо, что потратили: очень скоро от них всё равно ничего бы не осталось, их бы напрочь сожрали гайдаровские реформы. А теперь остались удобства. Правда, неказистые по нынешнему времени, да и чинить приходится то и дело, но на то отец – учитель труда.
Пройдёт совсем немного времени, произойдёт фазовый переход – и старая рухлядь превратится в престижный винтаж, о котором любит писать Ринин журнал. Может, тогда они развернут скатанный в трубу и скромно стоящий в углу ковёр люберецкой фабрики, который купила ещё прабабушка. Рассказывали, что до Прасковьина рождения он висел на стенке и в новый год к нему пришпиливали английскими булавками елочные гирлянды из лампочек. Потом ковёр понизили в статусе и положили на пол, и она, Прасковья, в малолетстве играла на нём. А потом и вовсе убрали: стало модно презирать и почти ненавидеть ковры за совковость и отсталость. Мама и бабушка говорили, что гоняться за модой – глупо и им всё это совершенно неважно, но мода, вероятно, действует и на тех, кто за ней не гоняется. Между прочим, недавно она прочла в Ринином атмосферном журнале, что советские ковры снова модны и престижны.
Она ехала по красной линии в общагу и ей ужасно захотелось домой: вот получит диплом – и немедля
Бабушкину мудрость, что девушка должна быть скромной и гордой из неё не выбила даже Москва. Даже журфак, где несколько лет назад девицы выпустили календарь с самими собой в полуголом виде. Вроде как это было приурочено к визиту некого высокого лица, которое в итоге не приехало. Потом долго тянулась сопля о профессиональной этике журналиста, то, сё… Потом забылось: всё на свете забывается, сенсации – даже быстрее прочего.
Нет-нет, Прасковья не осуждала журналистскую обнажёнку, вовсе нет. Понять можно всех, и нагих чаровниц, разумеется, тоже. Но это уж совсем крик отчаяния. А, с другой стороны, что делать? Чем и сколько может нынче заработать молодая девушка с гуманитарным образованием, помимо Пятёрочки и Макдональдса? «Пятнадцать копеек в день, сударь, не заработает, если честна и не имеет особых талантов, да и то рук не покладая работавши!», – на автомате вспомнила внучка и дочка учительниц литературы слова Мармеладова.
Так что, может, они и правы, эти девицы… Рина учила: мы, журналистки, – по нынешним временам самые востребованные профессионалки. Не в качестве журналистов, конечно, востребованы: эти-то сто лет никому не нужны, исчезни девять десятых – никто и не заметит. Дело в другом: состоятельные мужчины, по-теперешнему – «статусные», ныне всё чаще берут в содержанки журналисток. Когда-то в незапамятные времена брали танцовщиц, потом актрис, певичек там всяких, потом, в 90-е, бандюки предпочитали топ-моделей, а теперь вот, якобы, журналисток. Особенно телеведущих. Рина давала понять, что ей ничего не стоит пристроиться и в телеведущие, и в светские подруги богатого и знаменитого, но – не хочет. Чего хочет? «Увидишь» – таинственно заводила она глаза вверх. Глаза вверх по НЛП значит враньё; впрочем, может, Прасковья что-то путает, по НЛП она закончила только половину курса, на вторую половину не случилось денег: рассчитывала на гонорар, но не заплатили. Однако, как всегда бывало в момент упадка, Ринина мудрость снова казалась ценной.
«Ну и ладно, – думала Прасковья. – У всякого свой путь. Вернусь домой, буду работать в своей школе, преподавать литературу, мама говорила: как раз нужен учитель русского-литературы». Одновременно станет вести кружок журналистики и работать в газете «Гласность», в анамнезе «Знамя коммунизма», писать заметки, воспевать велемудрые деяния главы администрации и его ленинскую скромность. Рассказывали, что глава администрации требует, чтобы в каждом номере была его фотография и что он сделал для людей.
Вообще-то она ещё в школе писала вполне годные заметки, и их охотно публиковала та самая «Гласность»: про каток, про раздельный сбор мусора, про историю родной улицы, но теперь заметки, наверное, будут лучше – после шести-то лет обучения. Кстати, про историю улиц надо бы продолжить. К тому же вроде намечается районное телевидение. Оно и прежде было, а теперь вроде будет что-то более значительное и современное. Цифровое – не иначе.
Ничего, прорвёмся! Будет всем рассказывать, что утомилась столицей: транспорт, пробки, по три часа в день в дороге, толпа, каменный мешок, дышать нечем, особенно в Центре. В Центре вообще жить невозможно – абсолютно антигуманная среда. Так что Богдан может скучать сколько ему угодно, она не пропадёт. Ей на мгновение захотелось выбросить книжку в красивом бумажном пакете, куда был вставлен ещё и букет. Но не выбросила: во-первых, некуда, а во-вторых, как можно выбросить красивую, ценную книжку? Мало ли, что её подарил Богдан…