Офицер запаса
Шрифт:
На добрую память о встрече Нового года под афганской ёлкой.
Много позднее я обнаружил между страницами две хрупкие рыжие хвоинки и сухой цветочек жёлтой ферулы.
Офицер запаса
Афганистан позади.
Мирная жизнь.
Сколько раз я пытался представить её там, среди враждебной пыли. Никак.
Только желанные образы жены и сына неясными миражами вставали над раскалённым дневным песком.
Афганские горы – царственные, грозные, неприступные. Подпирающие тяжёлыми
Горы, которые сначала приводили в немой восторг, я затем проклял.
Они не отпускали…
Сушь.
Расплавленное солнце.
Оно слепит глаза, как на допросе.
Мелкий вездесущий песок проникает всюду: в рот, под воспалённые красные веки, на затвор автомата, сколько ни чисти. Были моменты, когда желание освободиться от противного хруста на зубах заглушало всё остальное…
Всё, даже страх перед шальной пулей.
В такие минуты, когда человек осознанно, устало глядит в глаза смерти, для него всё просто и понятно.
Просто, как приказ. И не выполнить его нельзя.
Просто и надёжно, как боевые друзья.
Просто, как жгучая жажда и мечта о глотке стылой ключевой воды.
Просто, как Родина. Невозможно поверить, что она способна отказаться от тебя…
Как всё просто и как сложно…
Почему моя память зачастую старается приукрасить время службы, которое наши кадровики учитывали «день за три»? Почему даже под пулями, зная, что дома ждут и за спиной надёжный тыл, мне было проще?
Может, оттого, что здесь, в мирной жизни, всё оказалось трагичнее. Незримый фронт был повсюду. Война шла без правил. Не с чужими – со своими.
У каждого своя война.
Как-то разом всё закрутилось.
Страна в одночасье сделалась другой.
Светлану с работы деликатно, но настойчиво попросили. В глаза, прямо не говорили, за что. Давали понять: из-за меня. Теперь позорно, видишь ли, в органах стало служить. Так считали уже не только на кухне. Не только на улице.
Для того, чтобы избавиться от старой гвардии, чтобы провести нужные им изменения, «контору» несколько раз переименовывали. И кадры зачищали, зачищали. Когда это не помогло, после девяносто третьего, сверху в каждое управление пришла разнарядка: сколько сотрудников должно быть уволено в первом квартале, во втором…Сколько за год. Людей убирали сотнями.
На их место набирали новичков.
По знакомству. С улицы. В спешке…
В этой ситуации оставаться на работе я не мог, подал рапорт. Хотя служить нравилось. Предлагали повышение. И нужно-то было всего ничего: сдать людей, с кем работал.
Своих сдать?!
Ну, уж – дудки!
Во время обеда, подгадав, чтобы никого не было рядом, сжёг папки по своей агентуре в нашем «мартене».
В диссидентских материалах мне как-то попалась на глаза фраза: «Честь воина – не в покорности государству, а в заветах рыцарства». Помню, смеялся от души.
Оказалось,
Вот превратился в пенсионера. Это я-то. Ещё сегодня марш-бросок, в полном боевом, для меня не вопрос, а тогда и многим молодым нос утирал.
Незаметно остались без денег.
Ну да хватит об этом.
Пока меня не было, вся нежность, предназначенная двоим, доставалась сынишке. Он рос обласканным, зализанным.
Чтобы не снимать сына из бассейна и английской школы, Светлана продала сначала свои серёжки, затем обручальное кольцо. Тянулись из последних сил. Ведь не кукушонок, свой. Выучили не хуже, чем у других. А запросы у него всё растут и растут… Сын переменился. У него девки, одна за другой. Приводит их сюда. Куда ещё?! В двухкомнатной квартире не сильно размахнёшься. Напьются. Ночами песни горланят, визжат в детской, ржут, голые пробегают в туалет. Утром пытаюсь завести с ним разговор, он в ответ: «Я не хочу ждать вашего проклятого «завтра». Не хочу вообще ждать. Я жить хочу. И буду. Сейчас. А вы провалитесь пропадом вместе с матерью!!!».
И, выскочив из своей комнаты, зло бросил мне в лицо:
– Ты видел картину «Сын Ивана Грозного убивает своего отца»?
Жена не выдержала. Сорвалась. В себя ушла. Стала заговариваться. В поликлинику возил, говорят: «Кладите в стационар». Это в психушку, то есть…
Теперь четыре года так.
Перед Афганом не успели выехать из коммуналки. Пообещали: «По возвращении». Раз вернулся живым, деваться некуда – дали «двушку». Хотя без людей хуже. Дома её не оставишь одну. Ходит в забытьи. Волосы неприбранные, куделью. Взгляд бессмысленный. В туалет или что ещё – сама пока. Или вдруг заговорит быстро-быстро. Не понять половину. Взгляд безумный. Сына перестала узнавать. Меня несколько раз называла – Света…
На днях Володя Зайков, в одном подразделении служили, пригласил на рыбалку. Я решил Светлану на недельку отправить в больницу. Может, подлечат заодно. Захотел отдохнуть. Не могу уже. В бабу превратился: и стирка, и уборка, и варка на мне. Пока жена была здоровая, я иногда к девчатам подваливал. И хотелось, и моглось. Даже интересно было: вроде на оперативной работе. А сейчас не пойму, что со мной. Скрываться не от кого. Никому отчёта давать не надо. Рад бы отчитаться, да не нужен мой отчёт никому…
С медиками договорился. Пока бегал в магазин, приехали. (Ни раньше, ни позже.)
У подъезда «скорая помощь». Крест, будто алой кровью по белому.
Беда явилась не чёрным вороном – тревожной чайкой.
Дверь в квартиру приоткрыта. В оторопи остановился. Помедлил. Захожу. В прихожей санитар с носилками. Фельдшер с саквояжем.
Светлана…
Она сидела на пуфике в большой комнате. Некрасивая. Бледная. Голова безвольно наклонена набок. Тёмно-русые волосы до плеч. Длинные худые руки с неухоженными ногтями плетьми лежали на коленях. И всё это – моя жена. Она заметила мой приход. Голова дёрнулась. Глянула отрешённо снизу вверх, затем глаза уставились в одну точку, чуть выше моей переносицы.