Офицерская честь
Шрифт:
Узнав о том, что ее хочет видеть русский император, Жозефина только загадочно улыбнулась. Шарль не допускал мысли, что Жозефина захочет открыть царю эту тайну. Но прямо спросить об этом он не решался. Спросишь, значит, напомнишь, а тогда она уж точно не утерпит, чтобы не похвастаться своей тайной. Сейчас, похоже, она об этом прочно забыла. Но если спросит Александр? Надо что-то придумать, чтобы не дать ему этого сделать.
Подбор наряда занял целый день. Что-то браковалось, подшивалось, рвалось, выбрасывалось. Потом подбиралось вновь. Один цвет делал ее лицо совсем темным, другой подчеркивал увядание кожи… И так до самого вечера. И все же выбор пал на то одеяние, в котором она в давние дни покорила будущего владыку Европы. С хламидой на руках,
Александр I сам был видным мужчиной, умел ценить и любил женскую красоту. Недаром злые языки говорили, когда у него завязался роман с юной Нарышкиной, что царь похитил деву неземной красоты. Когда же он увидел Жозефину, его русская пассия как-то сама собой поблекла и была вычеркнута из памяти. Царю очень хотелось поговорить с этой отставной женой великого человека наедине, но хозяин дома так обставил дело, что рядом обязательно кто-то находился: то предлагали вино, то прохладительные напитки.
И все же царь выбрал удобный момент и с улыбкой, как бы между делом, спросил:
— Говорят, что очаровательная хозяйка Мальмезона любит хранить разные тайны. Уж не поделится ли она со мной одной из них?
— Сир, — глаза ее смотрели невинно и честно, она специально назвала его так, как звали ее мужа, — я принадлежу к женщинам, для которых жизнь — это любовь. Пусть политикой и разными тайнами занимаются мужчины, которые плохо умеют любить, — и она рассмеялась.
Засмеялся и царь. На этом вопрос с письмом был закрыт. После ее ухода царь достал из ящика это письмо, смотрел на него некоторое время, а потом взял и один конец поднес к свече. Оно вспыхнуло, и огонь стал быстро пожирать бумагу. Когда стало обжигать пальцы, царь бросил бумагу на тарелку. Вопрос будущего Франции для него был уже решен, стоит ли все ворошить.
Шарль был рад тому, что гость не выведал у дамы королевскую тайну. В этом он был убежден. Пока. Но его эта тайна волновала.
Его люди уже мчались на юг, чтобы разузнать о Баррасе. Это письмо заставило Шарля крутиться еще быстрее. Он усилил давление с целью быстрейшего коронования графа Прованского. Для этого проявил невиданную энергию, пуская в ход свое личное обаяние и весь недюженный ум. Он обхаживал графа Орлова, царского любимчика, убеждал Нессельроде, встречался с военным министром Барклаем де Толли. Не забыты были и австрийский канцлер Меттерних, Шварценберг, генерал Блюхер. Он настраивал Бурбонов действовать более энергично.
Александр, как-то разговорившись с графом Шуваловым после его возвращения от Марии-Луизы, спросил его:
— Как вы считаете, граф, почему этот Талейран, некогда так отмеченный императором, с такой настойчивостью сейчас проводит политику, направленную против него?
Граф ответил:
— Ваше Величество, Шарль — один из умнейших людей Франции. За это его ценил император. Но… он не без греха, и довольно серьезного. Наполеон даже грозился его обез-главить. Я думаю, он просто спасает себя.
Император забарабанил пальцами по столу, ничего не сказав, а поднявшись, произнес:
— Да…
После получения от Бонапарта второй бумаги, где он отказывался от трона не только для себя, но и наследников, Бурбоны получили свое. Но они были весьма недовольны решением Александра, оставившим Бонапарту титул императора. Хотя… промолчали. Они и так были без ума от радости от состоявшегося коронования. Власть вернулась в их руки. Как они справятся с ней? Не наделают ли старых ошибок? Но об этом мало кто сегодня думал. Многих интересовало одно: отъезд их бывшего кумира.
Во дворце Фонтенбло подходили к концу затянувшиеся сборы. Бонапарт не торопился. По его виду нельзя было понять: жалеет он или нет о том, что произошло с ним. Внешне спокойный, он продолжал, если требовали обстоятельства, отдавать четкие, ясные приказы. Правда,
Но все же этот день настал. Это было 20 апреля 1814 года. Он, как обычно, поднялся рано. Отдал перед отъездом некоторые приказания, потом взял саблю, ту, которой он был награжден за Египет, по сути, его первую награду, прошел с ней в кабинет и, вытащив из ножен, положил перед собой на стол и стал смотреть на холодную, сверкающую сталь привычным немигающим взглядом. Он будто видел что-то на ней. Ибо выражение его лица постоянно менялось. По всей видимости, от различных воспоминаний, далеких дней его жизни. Глаза вдруг потеплели, а на лице появилось что-то вроде улыбки. Возможно, он вспомнил рассказ своей тетки о том, как его мать, почувствовав родовые схватки, успела вбежать в гостиную, где он из чрева матери вывалился прямо на пол; его отцу удалось устроить его и брата в Отенский колледж во Франции, а оттуда, как примерного ученика, в военное училище города Бриенне. Там, из-за малого роста да и возраста, старшие ребята попробовали его обижать. Одним из обидчиков был курсант Мармон. Но несколько драк, яростных до отчаяния, показали, что связываться с ним небезопасно. С некоторыми он подружился, в том числе и с Мармоном, хотя характер имел замкнутый, угрюмый. Как-то помог Мармону отбиться от курсантов. Науки осваивал превосходно. И часто многие обращались к нему за помощью. Так он стал первым среди равных и в учебе.
Тут лицо Бонапарта помрачнело. Наверное, память привела к Мармону, но уже к тому Мармону, который предал их юность, дружбу, победы и то хорошее, что он ему делал на протяжении стольких лет. Что было на его лице: обида, зло, желание мести? Мог ли он тогда подумать, как поступок этого человека отра-зится на его судьбе. Но как бы ни тяжелы были воспоминания, он не задержался на них. Мимо проскочили тяжелые годы его молодой жизни. И вот Тулон… Улыбка вновь возвратилась на его лицо. Да, это была первая ступенька. Затем вспомнился день 9-го термидора, его арест и отсидка в Антибском форту. А этот Баррас! Как время меняет людей! Спасение им Директории. Глаза заблестели от сладостного воспоминания. Жози… Да, лучше ее не было никого на этом свете. Тенью прошли перед ним Мария-Луиза Австрийская, госпожа Ремюза, актриса мадемуазель Жорж. Может быть, немного ярче графиня Валевская. Нет, всех затмила она, его Жози. Грубо он ей тогда сказал, что у политика нет сердца, а есть только голова. Но если бы она знала, как тяжело дались ему эти слова…
— Я напишу ей все. Пусть знает, кому принадлежало его сердце.
От этой мысли ему стало даже легче.
И вот его итальянский поход! Лицо Бонапарта запылало от счастья. Но вновь воспоминания привели к последствиям, в которых оказались все завоевания после его отъезда из Италии:
— Испугались моей славы!
Вот лежит перед ним сабля, дороже которой нет у него ничего на этом свете. Яркое свидетельство венчания тех побед, которые он принес дорогой его сердцу Франции. И все же сквозь радость, которая струилась из глаз, видны были и блики печали. Ах, этот Акр, первый отзвук его поражения. Но он заглушен криками приветствия, безумного поклонения ему. Когда он шел по залу, все стоя приветствовали героя, которому вручили этот бесценный подарок. Он прижался к нему губами. Слезы! Слезы радости от воспоминания этого первого в его жизни чествования. Или слезы горя, что им все так бездарно потеряно?
В дверь кто-то тихо, словно боясь спугнуть, постучал. Слезы на глазах мгновенно высохли. Голосом, которым он привык повелевать, ответил:
— Да!
В комнату вошел Коленкур:
— Сир! Гвардия ждет!
— Иду!
И он, прицепив шашку, твердой поступью направился к выходу.
В коридоре его ждали несколько человек. От них отделился и пошел навстречу знакомый ему Меттерних, знаменитый канцлер Австрии, на лице которого было заметно смущение. Его мучил вопрос, как обратиться: господин или…, но стоило только взглянуть на лицо Бонапарта, как из его груди помимо воли вырвалось: