Оглянись
Шрифт:
— На южном спуске перевала Саланг. Отличная, Ира, была ночь: метель, снег, мороз. Красиво одетых людей, правда, не было. Зато были «духи» в модных вечерних чалмах и стеганых халатах. А вместо фейерверка — обстрел из минометов. И танцы были. Помнишь, Саня, как мы вытанцовывали, лежа на снегу, а чтобы согреть замерзшие пальцы, совали их в рот…
— Я вас обидела? — Ирина спрятала лицо в воротник бушлата. — Вам просто не повезло с этим Новым годом. Но все светлое и хорошее — еще впереди. В это надо верить. Мы — люди. Мы все родились в нормальной стране. Мы все хотим добра
— Жить надо ради выполнения интернационального долга. Ради трусливых приказов Воблина. Ради самодуров-командиров, — высказался Ашот.
— Не верю, что вы так думаете на самом деле.
— Странный вы человек, Ирина, — снисходительно улыбнулся Нестеров. — Музыка, танцы… Забудьте об этом, пока вы в Афгане. Легче жить будет. Здесь нельзя желать несбыточного. Довольствуйтесь малым, выбирайте из того, что есть. Мечтаете о празднике? Пожалуйста! Вот праздничный стол, вот спирт, вот луковица, вот гости — два выпивших, небритых, дурно пахнущих офицера. И давайте пить спиртягу за то, что мы, вопреки обстоятельствам, все-таки живем.
Ирина долгим взглядом посмотрела на Нестерова:
— Вы это искренне говорите? Да вы просто нашли прекрасный повод расслабиться! Война — это всего лишь повод. Можно не бриться. Можно быть грязным. Можно сквернословить. Лакать спирт — да ради бога! Все можно! Война ведь! Но ведь ваша истинная суть остается прежней, без каких-либо поправок на войну. Вы хотите влюбиться, хотите быть любимым, вам опротивела форма, оружие и бронетранспортер. Вы живете бесконечным ожиданием того светлого дня, когда Афган останется позади. Вы закрываете глаза и видите любимую женщину, которая сначала снизу, а потом сверху…
— Ирина, вы вгоняете меня в краску.
— А вы не изображайте из себя зачерствевшего мужлана, для которого война стала родной матерью. Вам этот образ не идет. На самом деле вы хрупкий юноша, робкий, стеснительный, который не знает, что надо делать в первую очередь — вручать девушке цветы, а потом целовать или наоборот. И какой вам еще матрас, милый мой мальчик! Вы же девственник, вы же святой!
— А вы дура, — процедил Нестеров сквозь зубы и плеснул себе в кружку спирта.
— Эй, эй! Ребята! — заволновался Ашот. — Вас куда-то не туда понесло!
— Может, я и дура. Но вы — святой мальчик. Я, между прочим, старше вас, — произнесла Ирина и вдруг рассмеялась: — Представляете, Воблин сегодня предложил мне выйти за него замуж.
— Я это предвидел! — взвыл Ашот.
— И что, вы думаете, я ему ответила?
— «Пошел вон, старый козел!» — выдал версию Ашот.
— Неправильно. Я согласилась.
Нестеров, скрестив руки на груди, подозрительно посмотрел на девушку:
— Согласилась? Ты согласилась выйти за него замуж?
Он даже сам не заметил, как перешел на «ты».
— Да, согласилась. Правда, Воблин тотчас поправился. Я, мол, хочу пожениться понарошку, на один год, пока я тут служу. Создать, так сказать, временную боевую семью… Кто бы видел, как я хохотала! Вот напугала мужика! Он даже заикаться начал!
Ирина молчала и сосредоточенно раскатывала в руке хлебный мякиш.
— Вы не обращайте на меня внимания, — сказала она, когда пауза затянулась. — Я, наверное, испортила вам настроение? На меня иногда находит такое. Хочется выговориться. Причем рассказать о себе самое затаенное, глубоко спрятанное… Здесь это можно. Здесь это легко. Я выговорилась — ну и что? Завтра меня прибьет какой — нибудь душманский снайпер, и стыдно за свои слова уже никогда не будет. Полная свобода и раскрепощение!
Разговор больше не складывался. Пропев: «А-ап! И тигры заменщика съели», Вартанян откинулся на крохотную спинку стульчика, закурил «с позволения мадам» и стал с любопытством изучать профиль девушки, слабо освещенный зеленой башенной подсветкой.
Нестеров разлил в кружки чай, уже остывший, с легким запахом солярки, положил на стол горсть кускового сахара.
Ашот начал неудержимо зевать, затем пошарил рукой в темноте в поисках шапки, взял со стола головку лука и сказал:
— Пойду посты проверю…
Он долго пыхтел в черном проеме люка, на стол сыпались кусочки глины от его ботинок.
Ирина молчала, покачивая в руках кружку с чаем, смотрела куда-то в черную утробу машины.
— Вам было страшно тогда, — не то спрашивая, не то утверждая, сказала Ирина. — А я думала, что это — конец. Это страшно — умирать в двадцать пять. А потом, когда мы вошли в дом к афганцу, я поймала себя на мысли, что переживания этого человека кажутся мне пустяковыми и ничтожными. Да пошел он к черту со своей женой, со своими детьми! Кто он мне? Зачем мне его проблемы? Весь мир вращается вокруг меня, я его ось, точка отсчета… Наверное, с таких вот мыслей человек начинает черстветь. Человек сжимается как шагреневая кожа, втягивается, будто улитка, в свой крохотный мирок, заполненный исключительно личными проблемами. И становится маленьким-маленьким, как маковое зернышко…
Девушка вдруг замолчала и стала застегивать на себе бушлат.
— Кажется, у меня иссякли последние силы. Вы не представляете, как я устала. Слишком много всего для одного дня.
Нестеров встал:
— Сейчас я узнаю у Воблина, где он думает устроить вас.
Он подтянулся на люке, вылез на броню. Ирина негромко позвала его:
— Подождите… Не надо у него ничего спрашивать. Я буду спать здесь. На вашем матрасе. Если, конечно, позволите…
Нестеров лег на броне. Он подстелил под себя пухлый рулон маскировочной сети, лег на спину и долго смотрел на огромное звездное небо.
Вдруг рядом он услышал тихий голос сержанта Шарыгина:
— Товарищ лейтенант, вы не спите?
— Уже не сплю. Чего тебе, Шарыгин?
— Воблин вас вызывает. Срочно.
Глава 4
Начальник штаба сидел у костра и палкой разгребал светящиеся угли, прикрыв глаза ладонью. Взглянув на Нестерова, он скинул наброшенный на плечи бушлат, расстегнул верхнюю пуговицу кителя, оттянул ворот тельняшки и покрутил шеей.
— Садись, Нестеров, садись. В ногах правды нет.