Огнем и мечом. Дилогия
Шрифт:
– Завтра всех вырежем! – повторял Кривонос. – Ни еды, ни горелки до тех пор в рот не возьму.
В это время в стане его противника к ногам грозного князя бросали вражеские знамена. Каждый из захвативших кидал свой трофей, так что образовалась куча немалая, ибо всех знамен оказалось сорок. А когда наступил черед пана Заглобы, свою добычу он швырнул с таковою силой и шумом, что даже древко треснуло. Завидя это, князь остановил его и спросил:
– Собственными руками ты, сударь, захватил сей знак?
– Служу вашей княжеской милости!
– Ты, как я погляжу, не только Улисс, но и Ахиллес.
– Я простой солдат, под началом Александра Македонского воюющий.
– Поскольку жалованья ты, сударь, не получаешь, скарбник тебе еще двести червонных золотых за столь доблестный подвиг отсчитает.
Пан Заглоба колени князя обнял и сказал:
– Ваше сиятельство! Большая это милость, нежели мужество мое, каковому желал бы я, будучи человеком скромным, не придавать значения вовсе.
Чуть заметная улыбка блуждала на потемневшем лице пана Скшетуского, однако рыцарь помалкивал и даже потом ни князю, ни кому другому о смятении пана Заглобы перед битвой не рассказал. Пан же Заглоба отошел с миною столь сердитой, что жолнеры из других хоругвей указывали на него и говорили:
– Вот он, который отличился сегодня более прочих.
Наступила ночь. По обоим берегам реки и пруда зажглись тысячи костров, и дымы столбами поднялись к небесам. Усталые солдаты подкреплялись едою, горелкой или воодушевлялись перед завтрашней битвой, вспоминая события нынешней. Громче остальных распространялся пан Заглоба, похваляясь тем, сколь отличился, и тем, сколько бы еще мог отличиться, если бы конь под ним не упнулся.
– Уж вы, судари, знайте, – говорил он, обращаясь к княжеским офицерам и шляхте из хоругви Тышкевича, – что большие сражения для меня не новость, намахался я уже достаточно и в Мультянах, и в Турцех, а то, что в бой нынче не рвался, так потому, что боялся не неприятеля, – ибо не хватало еще хамья этого бояться! – но собственной горячности, ужасно опасаясь, что чересчур распалюся.
– И распалился же, ваша милость.
– И распалился! Спросите Скшетуского! Как увидел я Вершулла, с конем упавшего, никого, думаю, спрашиваться не стану, поскачу на выручку. Еле-еле товарищи меня сдержали.
– Точно! – сказал пан Скшетуский. – И правда, пришлось вашу милость сдерживать.
– Однако, – прервал Карвич, – где же Вершулл?
– Уже в разъезд поехал, угомону просто не знает.
– Послушайте же, судари мои, – продолжал пан Заглоба, недовольный, что его прервали, – как я знамя это самое захватил…
– Значит, Вершулл не ранен? – снова спросил Карвич.
– …Не первым оно было в жизни моей, но ни одно еще мне с таким трудом не доставалось…
– Не ранен, помят только, – сказал пан Азулевич, татарин, – и воды наглотался – он же в пруд головою упал.
– Тогда удивительно, что рыба не сварилась, – в ярости сказал пан Заглоба. – От такой огненной головы вода закипеть могла.
– Что ни говори, а знаменитый он кавалер!
– Не такой уж знаменитый, если довольно было на него полу-Яна. Тьфу ты, судари мои, слова сказать не даете! Могли бы и у меня тоже поучиться, как вражеские знамена захватывать…
Дальнейший разговор был прерван молоденьким паном Аксаком, подошедшим в этот момент к костру.
– Новости принес я вашим милостям! – сказал он звонким, почти детским голосом.
– Мамка пеленки не постирала, кот молоко слопал, и горшок разбился! – буркнул пан Заглоба.
Однако пан Аксак пропустил мимо ушей намеки на свой отроческий возраст и сказал:
– Полуяна огнем припекают…
– То-то собакам гренки будут! – сразу встрял пан Заглоба.
– …и он дает показания. Переговоры прерваны. Воевода из Брусилова чуть с ума не сходит. Хмель со всем войском идет на помощь Кривоносу.
– Хмель? Ну и что, Хмель! Кто тут вообще про Хмеля думает? Идет Хмель – пиво будет, бочка полушка! Плевать нам на Хмеля! – тараторил пан Заглоба, грозно и горделиво водя очами по присутствующим.
– Идет, значит, Хмель, но Кривонос его ждать не стал, а потому и проиграл…
– Играл дударь, играл – кишки и проиграл…
– Шесть тысяч молодцев уже в Махновке. Ведет их Богун.
– Кто? – вдруг изменившимся голосом спросил Заглоба.
– Богун.
– Не может быть!
– Так Полуян показывает.
– Вот те на! – жалобно воскликнул пан Заглоба. – И скоро они сюда могут быть?
– Через три дня. В любом случае, идучи на битву, спешить они не станут, чтобы коней не загнать.
– Зато я буду спешить, – пробормотал шляхтич. – Ангелы Божьи, спасите меня от этого злодея! Я бы не раздумывая отдал свое захваченное знамя, только бы этот буян по дороге шею себе свернул. Spero [120] , мы тут не станем засиживаться. Показали Кривоносу, что умеем, а теперь самое время отдохнуть. Я этого Богуна так ненавижу, что без отвращения слышать его бесовского имени не могу. Вот, называется, приехал! Разве же не мог я в Баре отсидеться? Лихо меня сюда принесло…
120
Надеюсь (лат.).
– Не тревожься, ваша милость, – шепнул Скшетуский, – стыдно оно! Среди нас ты в безопасности.
– Я в безопасности? Ты, сударь, его не знаешь! Он, быть может, сейчас между кострами к нам ползет. – Здесь пан Заглоба беспокойно огляделся. – На тебя он тоже зуб имеет!
– Дай Боже нам повстречаться! – сказал пан Скшетуский.
– Ежели сие следует полагать милостью Божьей, то я бы предпочел ее не удостоиться. Будучи христианином, я ему все обиды прощу, но при условии, что его за два дня до этого повесят. Я-то ни о чем не тревожусь, но ты, ваша милость, не поверишь, какое небывалое омерзение меня пробирает! Я люблю знать, с кем дело имею: со шляхтичем – так со шляхтичем, с холопом – так с холопом; но это же дьявол во плоти, с которым неизвестно, чего держаться. Отважился я на нешуточную с ним проделку, но какие он глаза сделал, когда я ему башку обматывал, этого я вашей милости описать не берусь и до смертного часа помнить буду. Пускай лихо спит, я его будить не собираюсь. Один раз сошло с рук. Вашей же милости скажу, что ты человек неблагодарный и о сердешной нашей не думаешь…