Огнем и водой
Шрифт:
– А родителей пустишь? – не отставала Ленка.
– Чьих? – уточнил Иволгин. – Твоих?
– Да нет, Вадим, – сказала сестра серьезно. – Твоих.
Мать звонила несколько дней тому назад. Столько времени он представлял себе возможный разговор с ней, но всякий раз всплывало все, что ему довелось услышать после побега Наташи. Каждое сказанное в тот момент слово отпечаталось в его памяти, а память у него была хорошей.
Сейчас голос ее был уже не так тверд. Эх, мама, мама… Но почему-то он не чувствовал того, что непременно почувствовал бы прежний Вадим Иволгин. Домовой. Дим-Вадим. Не дрогнуло сердце, не сорвался голос, и слеза не скатилась по щеке. Перегорело. Гертруда Яковлевна, кажется, была разочарована, когда продолжительное молчание прервалось словами, которые Вадим подбирал не меньше минуты.
– Мама, я тебя очень люблю, но сейчас не время. Не время!
И, положив трубку, он еще несколько минут прислушивался к своим ощущениям, пытался проанализировать их, попереживать, что ли, для приличия. В конце концов, он просто выругался. Хорошо выругался, по-русски, благо Верочка была в другой комнате, да и вообще вряд ли бы поняла, даже если бы услышала. И неожиданно полегчало. Вот вам и психотерапия а-ля рюс. Дешево и в буквальном смысле слова – сердито!
Он подумал, что жизнь его складывалась таким образом, чтобы выбить из него всю эту винни-пуховскую неуклюжесть, наивность эту. Но вместе с наивностью нетрудно было утратить способность понимать и прощать. И это пугало. Он помолчал, потом спросил:
– Как они там?
– Переживают! – сказала Ленка. – Из-за тебя. Образумишься – звякни им, пожалуйста!
– По-прежнему у тетки квартируют?!
– Да, знаешь, она ведь совсем старая. Впадает потихоньку в маразм!
– Это мама тебя просила позвонить? – спросил Вадим, помолчав.
– Нет, – сказала сестра. – Честно, это моя инициатива, я ведь тоже соскучилась, хоть ты и такая свинья! Но мне вас всех жалко!
Вадим молчал, ковырял пальцем обои, дожидаясь, когда Ленка сменит тему.
– А твоя тебе ничего не присылает из Англии? – Тему сестра сменила, но не слишком удачно.
– Лена! – простонал Вадим.
– А что, думаешь – мы такие темные, ничего не понимаем! Люди могут разъехаться и все равно продолжать друг другу помогать. Ну там, джинсы фирменные прислать, для нее же это просто копейки!
– Нет, не присылает!
– Да ладно, не злись! А марки, марки не шлет?
– Я марки не собираю!
– Марки не собирают, их коллекционируют! У меня муж на них деньги тратит бешеные – говорит, это потом окупится! А ты все еще переживаешь? – спросила она, помолчав.
И Вадим, обычно многословный, тоже помолчав, ответил кратко, обдумав ответ не для Ленки, а для себя:
– Нет, уже нет!
– Вот и правильно, Дим! Только не обижайся, но какой из тебя муж, я не представляю! Если бы я стала бы твоей женой, я бы тоже убежала…
– Если бы ты была моей женой, – выдал Вадим прогнозируемый ответ, – я бы повесился!
Попрощались сердечно. Минуту спустя Вадим подошел к кроватке. Смотрел на дочку, угадывал знакомые черты в ее мордашке и улыбался, стиснув зубы. «Что же ты со мной сделала?» – спрашивал он ту, чье отражение видел в детском лице.
Вспоминались Наташкины лисьи завывания: – «Димочка, Димочка, только с тобой! Никто мне, кроме тебя, не нужен…» Интересно, верила она в это сама? Обманывала себя так же, как обманывала его, или это был, так сказать, театр одного актера? И зрителя.
Верочка молчала, сосредоточенно хмурилась, потом со свойственной детям непредсказуемостью разражалась визгом.
– Прекрати, ты же не поросенок! – серьезно уговаривал ее Домовой.
И призрак Наташи Забуги мгновенно исчезал, и все переживания, связанные с этой теперь уже почти чужой женщиной, уступали место отцовской заботе. В сентябре дочка подхватила какую-то детскую простуду. Вадим поверить не мог – он ведь так внимательно следил за ней. Но верь не верь, а у малышки начался жар. Вадим вызвал неотложку и поехал с Верочкой в больницу, оставив дом на Маркова, который все еще квартировал у старого друга. Больница ему сразу не понравилась, как не понравилась и нервозность усталых врачей. Все вокруг казалось мрачным, серым и малопригодным для лечения вообще и Верочкиного в особенности. Однако других вариантов просто не существовало, и свое недовольство Вадим оставил при себе.
– Не бойся, – он прижимал дочку к себе, не решаясь передать ее медсестре, – все будет хорошо!
– Да что это вы, папаша, весь трясетесь? – Взгляд женщины смягчился.
Домовой, и правда, представлял сейчас собой жалкое зрелище. На какое-то мгновение ему показалось, что эта пустяковая детская болячка здесь, в этой страшной больнице, может перерасти бог знает во что. Память подсказывала какие-то жуткие истории – вот был случай, привезли ребенка в поликлинику с гриппом, а он там подхватил скарлатину… Или это про собаку какую-то рассказывали? Вадим почувствовал, что еще немного, и он спятит. Стоило только подумать, что он может потерять дочь, и сердце обрывалось.
– Валерьяночки попейте… – приговаривала сестра. – Или лучше седуксену!
Остаться с Верочкой ему не дали. Всю ночь он промаялся без сна, гадая – как она там. Утром, набирая телефон справочной службы больницы, одновременно пытался надеть ботинки. Левый надел на правую ногу, правый на левую…
Марков, привлеченный шумом, выбрался в коридор – посмотреть, что, собственно, происходит. Иволгин уже выбрался из открытого гардероба, куда умудрился свалиться. В руках он держал зеркальце, которое отлетело от дверцы.
– Не разбилось! – удовлетворенно заметил он, когда не без помощи Кирилла поднялся на ноги и обулся заново.
Плохих примет им еще не хватало. От помощи Маркова, который готов был его сопровождать к дочери, он все-таки отказался.
– Ты и так после своих репетиций на ногах не стоишь! Тебе нужно сегодня отоспаться как следует, – сказал Домовой, хотя дело было не только в этом.
Ему казалось, что Кириллу не стоит лишний раз посещать больницу. Ни к чему это! Марков в ответ пожал плечами.
– Как знаешь, но на самом деле я не чувствую никакой усталости.
– Ты просто перевозбудился! – определил Вадим и буквально за минуту, прежде чем лететь к дочке, заварил успокаивающий чай из трав, который обладал, по его словам, потрясающим снотворным эффектом.
Марков, отведав чаю, подумал, что, пока странный горько-пряный вкус этого варева не исчезнет с языка совсем, вряд ли он сможет заснуть, даже если очень захочет. Но, едва пристроившись в привычном уже кресле с книгой, почувствовал, что веки становятся тяжелыми, а спустя секунду книга выпала из его рук.