Огненная дорога
Шрифт:
«Да и разве это грех — жажда знаний?» — спрашивал себя Алехандро.
Мерный, тяжелый шаг способствовал размышлениям.
«Почти десять лет прошло».
Эта мысль наполнила сожалением его душу, с каждым шагом он все глубже погружался в грустные воспоминания.
Полные хаоса годы, чума, всеобщая разруха и бегство. Вынужденный скитаться по всей Европе, он потратил это время, пытаясь избежать столкновения с войсками Эдуарда Плантагенета и огромного множества его родственников, из которых фактически состояла французская королевская семья. Казалось, никто из них не отдавал себе отчета в том, что истинный правитель Европы — бубонная чума, такая отвратительная, такая неумолимая болезнь, что даже Создатель наверняка трепещет в ее присутствии. На протяжении этого долгого десятилетия Алехандро наблюдал, как
«Уж конечно, — говорили их обвиняющие взгляды, — она не может быть его дочерью. Ее лицо кажется таким знакомым… или она кого-то напоминает».
Первую холодную зиму они провели в пригородах Кале, переходя из одного покинутого дома в другой и всего на шаг-другой опережая тех, кто разыскивал их, соблазнившись изрядной суммой вознаграждения, назначенного за голову Алехандро. До него дошли слухи о гетто в Страсбурге, и они в отчаянной надежде поскакали туда.
Однако тем зимним днем они нашли не долгожданное безопасное убежище, a confutatis, maledictus. [6] Тысячи евреев из Базеля и Фридберга со своими пожитками сгрудились на городской площади, со всех сторон окруженные стоящими наготове лучниками и взбешенными христианами, выкрикивающими оскорбления и ни на чем не основанные обвинения в отравлении источников. Алехандро восхищался мужеством руководителей христианских общин Страсбурга, снова и снова повторявших, что им нет причин жаловаться на «своих» евреев, и молился Богу, чтобы этот мудрый подход возобладал.
6
Confutatis, maledictus — от латинских слов confutare — уличать, maledictus — проклятый.
Была пятница, тринадцатое. Он в ужасе смотрел, как разъяренная толпа вытащила из зала совета сочувствующих евреям руководителей христианских общин Страсбурга, заменив их своими сторонниками. Утром в День святого Валентина евреям предоставили выбор: баптизм или сожжение. Около тысячи вышли вперед, согласившись получить причастие святого Иоанна. Остальные, по слухам тысяч пятнадцать, были сожжены прямо в гетто, медленно поджарены на больших общих платформах; многие предпочли сами покончить с собой.
Даже сейчас он почти ощущал запах их витающего в воздухе пепла и слышал громкое ржание своего вставшего на дыбы коня. Грязь из-под копыт, казалось, снова летела в лицо, ослепляя, выжимая из глаз слезы. Алехандро погружался в этот ужас, взывая о милосердии, молясь об освобождении…
Из этой бездны его вырвал далекий голос Кэт.
— P`ere…
Она уже тысячу раз видела такое выражение на его лице и взгляд, подернутый поволокой боли. На него нередко вот так накатывало, казалось бы, совершенно неожиданно — точно тень огромной горы, спастись от которой можно было только с помощью света.
— P`ere, мы пришли.
Он выглядел сбитым с толку.
— Что? Куда?
— На поляну.
— А-а, ну да… — ломким голосом произнес он. — Так быстро?
Этот спокойный, явно не впервые практикуемый ритуал спасения отца дочерью не ускользнул от внимания их спутника.
«Им овладели какие-то ужасные воспоминания, и она вырвала его из них», — мысленно заключил он, опуская на землю концы жердей.
Алехандро, почти автоматически, сделал то же самое.
— Ну, не так уж быстро, — отозвался Гильом на его замечание, разминая затекшие руки. — Будете и дальше терзаться?
Лекарю понадобилось несколько мгновений, чтобы окончательно прийти в себя. Гильом внимательно вглядывался в его лицо. Алехандро потряс головой, прочищая мозги, и потер ладонями лицо.
— Нет, сейчас нам и без того забот хватит. — Он взял у Кэт лопату, приставил кончик к земле и надавил. — Похоже, почва тут мягкая. Давайте я буду копать, а вы оттаскивайте землю.
Гильом опустился на колени и голыми руками начал отбрасывать в сторону то, что выкапывал Алехандро. Кэт ему помогала, и очень быстро яма стала настолько глубока, что рыжеволосому французу пришлось спрыгнуть вниз и выбрасывать почву оттуда. Они прекратили работу, когда яма углубилась до уровня его груди.
— Хватит, я думаю, — сказал Гильом.
«Нет, нужно бы вырыть в полный человеческий рост, — подумал Алехандро, — а то звери разроют яму».
Ему, однако, приходилось видеть совсем неглубокие братские могилы, где лежали сотни погибших от чумы, едва присыпанные землей, и эта по сравнению с теми выглядела почти как королевский склеп. Он протянул Гильому руку, помог ему выкарабкаться наверх, и вдвоем они свалили тело в могилу, вместе с рукой раненого.
Когда яму забросали землей, мужчины в молчании замерли по сторонам могилы. Кэт удивило, что Гильом, так жаждущий предать тело товарища земле, как положено, сейчас, казалось бы, не проявлял никакого интереса к тому, чтобы позаботиться о его вечной душе. Пренебрежение Алехандро было объяснимым: он открыто презирал все христианские ритуалы. Однако девушка очень быстро поняла, в чем тут дело, поскольку еврей и француз примерно с равной степенью взаимного недоверия смотрели друг на друга. Молитвы о душе покойного были забыты.
«Ах, p`ere, — с грустью подумала Кэт, — когда горечь перестанет разъедать тебе душу? И случится ли это когда-нибудь?»
Она знала — ему невероятно трудно проникнуться доверием к новому человеку, и он будет держать свои сокровенные мысли при себе, пока не почувствует, что ему ничто не угрожает.
Однако француз был не настолько осторожен или нерешителен.
— Ну, дело сделано, — сказал он. — Одному мне было не справиться, и я не могу выразить, как благодарен вам за помощь. А ведь вы меня совсем не знаете. Наверное, это говорит о родстве душ, о котором мы не догадываемся. — Он отошел к ближайшему дереву и отломил три длинные, покрытые листьями ветки. — Это чтобы заметать следы, когда пойдем обратно. — Он вручил ветки остальным. — И, может, по дороге мы сумеем разобраться, что же нас роднит. Думаю, для начала нужно рассказать друг другу, почему мы скрываемся.
Однако, пока они шли через лес, Алехандро и Кэт говорили мало; Гильом Каль не дал им такой возможности.
— Это было не сражение, а пародия на него, — рассказывал он. — Один купец как-то говорил мне, что есть такое словечко — фиаско — для описания того, когда все идет не так. Ну, хуже, чем в этом сражении, все пойти не могло. Противник превосходил нас числом, был лучше вооружен, и люди Наварры оказались гораздо более преданы ему, чем мы ожидали, хотя это казалось почти сверхъестественным — что этот изверг способен вызвать такое к себе отношение. — Он удрученно вздохнул. — Мы выступили против него вчера днем, когда узнали, что он собирается конфисковать у одного крестьянина приличный запас шерсти, которую тот благоразумно припрятал. Этот человек хотел продать ее и хорошо заработать на этом. А что, разве он не заслужил? Однако Наварра рассудил иначе. Он решил отослать шерсть ткачихам, на зимние туники для своих сторонников… мало ему, что отсюда и до Богемии он забирает себе каждый мешок пшеницы, каждую связку сосисок; теперь ему понадобилось и то последнее, благодаря чему эти несчастные могут прикрыть тело холодной зимой! И вдобавок ко всему королева и все ее дамы как раз были в замке. Объедались деликатесами, когда все крестьяне в округе умирают с голоду.
«Еда!»
Кэт почувствовала, что живот у нее свело. Вполуха слушая рассказ француза, она мечтала о золотистых булочках — в ранние времена их совместного путешествия Алехандро всегда извлекал их из какого-то потайного места в своей сумке — этой привычкой он был обязан давным-давно умершему товарищу, которым не раз восхищался.
«И я, маленькая дурочка, думала тогда, что здесь какая-то магия! Сейчас-то понятно, что это был простой здравый смысл».
Бросив взгляд на Алехандро, она заметила отрешенное выражение его лица.