Огненное лето 41-го
Шрифт:
Тут наконец я разлепляю глаза и меня всего передёргивает: влип на все сто! «Круглая щётка» оказывается симпатичной девичьей головкой! Правда, совсем не той, с которой я пришёл в ресторан. А где Таня?! Стоп! Краскомы не паникуют! Хм… а оказывается, приятные ощущения, когда у тебя под боком сопит что-то такое мягкое, тёплое и симпатичное!..
В этот момент открывается пронзительной голубизны, чуть припухший со сна омут, и с таким же недоумением смотрит на меня. Затем рот округляется для крика, и я внутренне уже готов заткнуть незнакомке рот, чтобы не подняла паники и
— Ты… кто?
Интересно девки пляшут…
— А ты кто?
— Я Екатерина…
— А я — Владимир. Владимир Столяров.
Девушка опять смотрит на меня, затем осматривает комнату и натыкается на мой мундир. На лице мелькает какое-то воспоминание, и она, покраснев, спрашивает:
— Ты Татьяну, кладовщицу с фабрики знаешь?
Торопливо натягивая трусы, буркаю в ответ:
— Вообще-то да. Мы вчера в ресторане сидели. Она, брат мой и…
Меня наконец прошибает мысль-воспоминание: Катя, подруга Татьяны! Ох, и набрались же мы! Поднимаю с пола смятое ситцевое платье и подаю ей, остальные женские причиндалы сама подберёт. Я же занят приведением себя в порядок, одеваюсь, расчёсываюсь. Так… Только этого мне не хватало. Сидит, носом хлюпает.
— Чего ревёшь-то? Ну, случилось, так случилось. Никто тебя силой не тянул. Сама согласилась.
— Да-а? А может, ты обманываешь!
В лицо мне летит подушка.
— Да! Обманываешь, обманываешь!
Её плач прерывают голоса за стеной — мать-перемать! Сашка! Всё, пропал! А она ничего… Да и я уже не мальчик…
— Ты замужем?
— А-а-а… Нет…
— Значит — будешь.
Тишина. Даже слышно воробьёв за окном. Глаза — как пятаки. Затем бурчание.
— Издеваешься?
— Ещё чего…
— Выйди.
— Не понял…
— Ну, выйди, пожалуйста, мне одеться надо.
Пожимаю плечами и ухожу на кухню. Устраиваюсь у стола, приготавливая между тем всё необходимое для бритья. Заодно любуюсь картиной в висящем под углом зеркале — Катя не подозревает, что в нём всё видно. Ух ты! Вот это да! Вот это… Едва удерживаясь от того, чтобы не присвистнуть от восхищения. Стройная фигура, крупная грудь, лёгкий загар. И это всё моё! Ну, будет…
Из комнаты слышен голос:
— У тебя умыться можно?
— Иди сюда.
Проверяю умывальник — вода есть. Через мгновение шлёпают босые ноги. Появляется фигура, закутанная в покрывало.
— Выйди.
Молча киваю и ухожу в комнату. Плещет вода, я пока навожу порядок в разгромленной комнате. Кое-что привлекает моё внимание, и я удовлетворённо киваю головой. Минут через десять молодая женщина возвращается и развешивает мокрое покрывало на спинах стульев. Дождавшись, пока она развернется ко мне, с невинным видом выдаю:
— Красивая у тебя родинка на левой груди.
— А?!..
В результате короткой, но уже откровенно шутливой борьбы, мы опять оказываемся в койке… после чего вновь приводим себя в порядок и, наконец, вылезаем на свет божий.
Сашка и Татьяна уже во всеоружии, то есть, в одежде. На лицах — блаженство. Похоже, что у них тоже всё сладилось. Я знакомлю брата и будущую невестку, затем мы идём завтракать на кухню и провожаем девушек, договорившись о времени следующей встречи. Я украдкой сую Катерине ключ от квартиры, нечего ей в общежитии жить. Теперь— нечего. Не положено…
Командир вновь не утвердил план практических занятий. Мотивирует тем, что необходимо экономно расходовать ресурс двигателей и боевые запасы. Страна, мол, и так напрягает все силы, а мы бензин и патроны почём зря жжем. Это, конечно, понятно, но что делать, если немцы начнут? То, что война будет — ясно и без всяких Пактов о ненападении. Вроде и в Польском походе на одной стороне выступили, только после этого столько всего произошло…
Сейчас вон почти каждый день их моторы над головой гудят, а нас предупреждают, чтобы огня ни в коем случае не открывали! А их «юнкерсы» чуть не на бреющем над нами ходят, фотографируют.
Наверняка уже знают все наши аэродромы, запасные площадки. А судя по тому, что мне известно об их оптике — и о каждой бородавке на лысине нашего замполита тоже.
А у меня в эскадрилье — больше половины молодые, только из ленинградского училища прибыли. По десять часов налёта на «Чайке», штурмовой практики — и вовсе ноль. Стрелять не умеют — один Чумаков чего стоит! А ведь он — лучший из прибывшего пополнения! Что же о других говорить?
Ох, чует моё сердце, обойдётся нам эта «экономия» большой кровью. Гитлер уже всю Европу под себя подмял. А, значит, силён немец, что бы там нам на занятиях не говорили, силён!
И ведь не только в нашем полку — везде подобное творится: вон и брат мне рассказывал, что и у них то же самое: «на провокации не поддаваться» да «лишние ресурсы не расходовать». Плюс ещё переформировка — собрали со всех частей полки и дивизии, да в корпуса сводят, аж по тыще машин в каждом. И что толку? Эх, непонятно мне, чем наши командиры думают? И что товарищ Сталин, неужто не знает, что в армии творится?! Да нет, знает, конечно, просто меры ко всем сразу принять не может. Он один, а этих «экономистов» — море. Пока до каждого руки дойдут…
— Вы что-то хотите сказать, товарищ Столяров?
Забивалов! Как всегда со своим мёртвым лицом…
— Так точно, товарищ начальник особого отдела. Я считаю недопустимым экономить на обучении молодого пополнения и слаживании боевого подразделения.
— Правильно говорите, товарищ старший лейтенант. А как же экономия?
— Боюсь, что будем мы оплачивать эту экономию кровью наших пилотов.
— Верно сказано, товарищ Столяров. Если посчитать, сколько страна оторвала от себя для того, чтобы создать наши самолёты, вырастить и обучить лётчиков, то экономия трёх тонн бензина на один вылет для эскадрильи не стоит того. Я считаю, что это прямое вредительство, направленное на понижение боеготовности нашего подразделения. Так, товарищ Столяров?