Огненный ангел
Шрифт:
Рената, во всё время заклинания бесновавшейся сестры, оставалась в стороне от нас, стоя по-прежнему на коленях и не делая даже попытки обернуть к нам лицо. Несколько раз влекло меня подойти к ней и заговорить с ней, но удерживала мысль, что этим я выдам свою близость к ней, тогда как помочь ей и, может быть, спасти её мог я только в том случае, если меня будут считать ей чужим и даже враждебным. Поэтому, преодолевая страстное влечение, я оставался вдали от неё, вместе со всеми, и, тоже вместе со всеми, приблизился к ней лишь тогда, когда вновь к ней подошёл Архиепископ. На этот раз я постарался стать так, чтобы я мог видеть лицо Ренаты и чтобы она меня видела, но выражение её лица, столь мною изученного, не предвещало мне ничего доброго, ибо тотчас заметил я, что выражение кротости сменилось на нём выражением суровости и упорства, — и новый томящий страх ущемил мне сердце. Должен я
Вернувшись к алтарю, архиепископ приказал, в знак печали, погасить восковые свечи, потом, обратившись к Ренате, ударил сурово посохом по каменной плите и воззвал:
— Сестра Мария! Один из врагов наших, коего, с помощью Господней и данной нам свыше властью, понудили мы покинуть тело одной из сестёр твоих, сообщил нам, что ты находишься в греховном пакте с дьявольскими силами. Кайся перед нами в Богоотступничестве своём.
Рената подняла голову и ответила твёрдо:
— Неповинна я в грехе, который ты назвал.
Чуть она это сказала, вдруг раздались такие потрясающие удары кругом, словно бы все стены храма расседались и рушились или словно бы пушки своими ядрами и стенобитные орудия своими таранами громили нас со всех сторон. В гуле и грохоте ударов, быстро следовавших один за другим, минуту ничего нельзя было слышать, и все присутствующие пали ниц вокруг Архиепископа, простирая к нему руки, как к единственному человеку, способному спасти их. Он же, всё-таки не утратив силу духа, устремил вперёд посох, как магический жезл, и, обращаясь уже не к Ренате, но к демону, которого полагал вселившимся в неё, воскликнул повелительно:
— Злой дух! Тем, Кто приведён был перед Каиафу, первосвященника иудейского, был спрашиваем и давал ответ, заклинаю тебя, отвечай мне: ты ли — противник Божий и слуга Антихристов?
Тогда Рената вдруг встала с колен и, смотря прямо на архиепископа, отвечала, от чьего имени, не знаю:
— Святым и таинственным именем Бога, Адонаи, клянусь и свидетельствую: я — служитель Всевышнего, предстоящий у трона Его!
И снова ответ её сопровождался страшным грохотом, но в то же время несколько сестёр, вырвавшись из рядов, бросились к Ренате, приникли, став на колени, к её ногам, и восклицали в безумии:
— И мы! и мы! свидетельствуем! Сестра Мария — святая! Ecce ancilla Domini! Ora pro nobis! [77]
В крайней ярости Архиепископ, весь красный от напряжения, с лицом, по которому струился пот, воззвал:
— Прочь, коварный дух! Vade retro! [78] Дети, опомнитесь!
Но девушки продолжали вопить, обнимая колени Ренаты, которая стояла, со взорами, устремлёнными ввысь; страшные стуки продолжались кругом, и волнение всех достигло такого напряжения, что никто уже не мог владеть собой, но все кричали, плакали или хохотали исступленно. Я видел, что сам Архиепископ наконец потрясён, но, ещё раз возвысив голос, начал он один из самых сильных экзорцизмов в таких выражениях:
77
Се раба Господня! молись за нас! (лат.). — (Перевод Брюсова.)
78
Отыди! (лат.).
— Per Christum Dominum, per eum, qui venturus est iudicare vivos et mortuos, obtemperare! Spiriti maligni, damnati, interdicti, exterminati, extorsi, jam vobis impero et praecipio, in nomine et virtute Dei Omnipotentis et lusti! In icti oculi discedite omnes qui operamini iniquitatem! [79]
Однако он был ещё далёк от конца, когда сначала одна сестра, потом другая, с хохотом и рыданием, поверглись на пол, так как ими овладели сторожившие тут духи, и тотчас многие другие тоже не могли устоять от приступа на их тела злых сил. Несчастные девушки, одна за другой, вдруг со стоном падали и страшно бились о каменные плиты пола, выкрикивая или богохуления, называя самого Архиепископа служителем Дьявола, или речи нечестивые, величая сестру Марию невестою ангела небесного. Крики, стоны, хохот, богохульства, жалобы, проклятия — все смешивалось с таинственными стуками незримых рук и со смятением других зрителей, которые, потрясённые ужасом, шатаясь, как пьяные,
79
Господом Христом, тем, кто грядет судить живых и мёртвых, заклинаю: повинуйся! Духи злые, осуждённые, проклятые, изгнанные, извергнутые, вам повелеваю и приказываю, во имя и по достоинству Бога всемогущего и праведного! Во мгновение ока изыдите все, сотворившие неправое! (лат.). — (Перевод Брюсова.).
Два было человека, которые в этом исступлении сохраняли некоторое спокойствие: Архиепископ, всё ещё повторявший, хотя и дрогнувшим голосом, слова экзорцизмов, уже неслышные в общем шуме, и Рената; обнимая руками своих верных привержениц, среди криков и стонов, среди славословий и проклятий, стояла она прямо против Архиепископа, устремив глаза ввысь, неподвижность лица её казалась крепостью гранитной скалы среди ярости взбушевавшихся волн, — но в тот самый миг, когда я, забыв все свои расчёты, уже готов был также кинуться к ней, вдруг в её глазах произошла разительная перемена. Я увидел, что черты её дрогнули, что губы её искривились сначала чуть заметно, потом мгновенная судорога свела её лицо, во взорах её вдруг отразился несказанный ужас, — и в один и тот же миг и я понял, что произошло с ней, и она воскликнула отчаянным голосом:
— Боже мой! Боже мой! Почто Ты меня оставил!
Вслед за тем и она в припадке одержания рухнула в груду приникавших к ней сестёр, которые, словно подчиняясь приказанию, тотчас же все начали также метаться, и биться, и кричать. Тогда последний порядок нарушился в этом собрании, и кругом, куда бы ни кинуть взор, видны были только женщины, одержимые демонами, и они то бегали по церкви, исступленно, кривляясь, ударяя себя в грудь, размахивая руками, проповедуя; то катались по земле, в одиночку или попарно, изгибаясь в корчах, сжимая друг друга в объятиях, целуя одна другую, в ярости страсти, или кусаясь, как звери; то, сидя на одном месте, дико искривляли лица гримасами, выкатывали и закатывали глаза, высовывая языки, хохотали и смолкали неожиданно, и вдруг опрокидывались навзничь, ударяясь черепом о камень; одни из них вопили, другие смеялись, третьи проклинали, четвёртые богохульствовали, пятые пели; ещё одни свистели по-змеиному, или лаяли по-собачьи, или хрюкали, как свиньи; — и это был ад, более страшный, чем тот, который явлен был взорам Данте Алигиери.
В это самое время увидел я между собой и Архиепископом, стоявшим в оцепенении, вдруг вынырнувшую, словно из-под пола, фигуру доминиканца брата Фомы, который и воскликнул голосом резким и властительным, ему несвойственным:
— Женщины эти повинны в крайней ереси и явных плотских сношениях с Дьяволом! От имени его святейшества заявляю, что подлежат они суду святой Инквизиции.
Я слышал, как стукнул об пол посох, который выпал из рук Архиепископа, поражённого этими простыми словами, в хаосе совершающегося, более, чем трубным звуком с неба, — но ответа на речь брата Фомы я уже не слышал. Как зигзагная молния, прорезала мне голову мысль, что это — последняя минута, чтобы спасти Ренату, и что, может быть, ещё доступно мне вырвать её отсюда, унести, хотя бы против её воли, как уносят умалишённых из пылающего дома. Не думая о последствиях, о способах выйти из монастыря, охраняемого стражей, кинулся я к Ренате, содрогавшейся на полу и ещё оплетённой руками своих подруг, и уже коснулся её так любимого, так мне дорогого тела, когда увидел я, что брат Фома осторожно отстраняет меня и что около уже хлопочут несколько стрелков, в церкви не присутствовавших, а приведённых теперь, конечно, инквизитором и сохранивших всё спокойствие воинов.
Брат Фома сказал мне:
— Святая ревность обольщает вас, брат Рупрехт! Успокойтесь. Эти люди исполнят всё, как должно.
Я видел, как стрелки Архиепископа бесстрастно связывали руки бесчувственной Ренате и подымали, чтобы нести её куда-то. Ещё не помнящий себя, я, не слушая слов инквизитора, снова бросился вперёд и готов был вступить в рукопашную схватку с этими людьми, чтобы вырвать у них драгоценную ношу. Но тут почувствовал я, что кто-то взял меня за руку, и то был граф Адальберт, который сказал мне строго: