Огненный плен
Шрифт:
— Знал бы Владимир Ильич Ленин, как сотрудники ЧК реализовывают план ГОЭЛРО, он бы вас по головке не погладил… — Ухватившись за воротник энкавэдэшника, я поволок его за сарай. — Идти можешь?
Он поднялся на ноги и, вместо того чтобы побыстрее удалиться от этого места, развернулся и прохрипел:
— Что, суки… херово дело?! Ненавижу, млять…
— А бежать?
Он словно не слышал меня. Безумным взглядом нашел пулемет с оторванными сошками, наклонился в три приема, поднял, направил в сторону пылающего «хорьха» и стрелял до тех
Доковыляв до немца, подававшего признаки жизни, — он был ранен в живот и сейчас, знаю, испытывал чудовищную боль, — чекист перевернул его на спину. Просто удивительно, как тот до сих пор не потерял сознание.
Я вгляделся в его лицо. Зольнер! Без пилотки, лежащего на животе — я не сразу узнал его!
— Какая встреча, унтершарфюрер, — сказал я. — Как это ты долетел сюда?
— Дай-ка мне это, — попросил Мазурин у немца, потянув за ствол автомат. — И вот это… — С унтера сполз пояс с ремнем. — Прикончить бы тебя… Да очень уж хочется, чтобы помучился… Пошли, профессор…
Я бросил взгляд на руку унтера Зольнера, сжимающую живот. Осколок угодил ему в печень. Теперь у эсэсовца два пути. Убрать руку — и боль исчезнет. Кровь выйдет, смерть будет быстрой. Если же бороться за жизнь, значит, рану нужно крепко сжимать. И чувствовать непереносимую боль. Фашист словно чувствовал это и расставаться с белым светом не намеревался.
— Мама… — прошептал он, глядя на меня.
— Мама? — переспросил я. — Когда ты начал думать о ней? Сейчас или когда вонзал нож в человека?
— Да пошли же скорей! — Мазурин добавил ругательство. Теперь он меня торопил…
Не знаю почему, но я, перебегая вслед за чекистом, вспомнил о Юле. Видела бы она, как два голодных, истекающих кровью непримиримых врага уходят от школы в лес.
Школа… штаб… Нам очень повезло. Второй раз за последние десять минут. Школа стояла на краю города. Через четверть часа, вставая и падая, чтобы не оказаться замеченными, мы добрались до леса. Когда стало ясно, что пора отдохнуть и осмотреться, я, а вслед за мной и Мазурин повалились на траву и стали смотреть с пригорка на город.
Немцы входили в Умань, как вода сквозь дырявую плотину — мощно, стремительно, организованно.
— Интересно, кто это врезал из крупного калибра по школе? — морщась и держась за плечо, пробормотал чекист.
Вопрос был риторическим. Это мог быть залп нашей батареи гаубиц — последний, яркий, как вспышка догорающей свечи. А могли и немцы. Не согласовав свои действия с частью пехотной дивизии СС, батарея гаубиц с другой стороны врезала по школе как по известному разведке штабу. Как бы то ни было, я готов был сказать спасибо и последним. Во время артобстрела ни один советский военный не пострадал.
— Касардин, — услышал я, — у вас нет в кармане горячей отбивной?
— Можете откусить прямо от меня. Я — одна сплошная отбивная.
Мы засмеялись. Веселья в этом не чувствовалось. Смех смехом, но Мазурину пришлось хуже, чем мне. Ему необходима еда и горячий сладкий чай, иначе к вечеру, если мы до него доживем, он сляжет.
— Нужно идти, — осторожно, словно зондируя рану, сказал я.
Он кивнул и поднялся.
— Один вопрос, доктор… Вы там… на дворе… стали пинать меня…
— Разве это был не единственный способ убрать от вас унтера с ножом?
Он снова кивнул, на этот раз удовлетворенно, и тронулся с места. Мне показалось, что именно это чекист и хотел услышать. Интересно, а как выглядела другая представляемая им версия? Впрочем, к черту это…
За полчаса мы углубились в лес настолько, что разрывы снарядов стали похожи на раскаты грома. Глухо и объемно порыкивая, звуки прокатывались по лесу, цеплялись за листву и глохли. Мазурин совершенно выбился из сил. У меня перед глазами плыли круги. Есть хотелось так, что казалось, пробеги мимо заяц, и я выпущу в него всю автоматную обойму.
Кое-как я ориентировался по солнцу и деревьям. Идти нужно на восток — подсказывала надежда. Нет разницы, куда идти, — твердил рассудок. Мы в окружении. Плотном, мертвом кольце. Чтобы выйти из него, нужно незамеченными просочиться сквозь боевые порядки немцев. Быстро и незаметно. Я смотрел на чекиста и понимал, что ни быстро, ни незаметно не получится. Через полчаса, в лучшем случае через час он превратится в мою ношу.
Он упал через десять минут после того, как сквозь прореху — лужайку меж берез я различил очертания какой-то деревни. Или сторожку лесника. Или охотничью заимку, если это не одно и то же… Как бы то ни было, я видел дом. Грубо срубленную, измазанную глиной для пущей теплоты зимой и с торчащей из крыши трубой избу.
— Полежи, энкавэдэ… — пробормотал я, приседая и осторожно сваливая с плеч Мазурина. — На разведку хирург сходит…
Разведчик из меня был никакой, но думать я еще могу. А потому, отдалившись от Мазурина метров на пятьдесят и закусив былинку, думая о лежащей в доме буханке хлеба и огромном котелке с борщом, я залег и стал ждать. Пятнадцать минут ничего не решили. Никто к избе не подошел, никто из нее не вышел. Уже давно было понятно, что это не дом на отшибе села. Это просто сруб в лесу. Интересно, есть ли здесь те же традиции, что и на севере, — оставлять для будущих гостей самое необходимое?…
Поднявшись, я двинулся к дому…
«Нет, почему здесь должны быть немцы, спрашивается? — размышлял я, прижавшись спиной к стене. — Что им здесь делать? А если тут, тогда какого черта сидят и никому не придет в голову выйти облегчиться, к примеру?»
Думать об этом можно было до заката.
Автомат был поставлен на боевой взвод еще в лесу. Выставив его перед собой, я распахнул дверь.
Вошел.
Ни немцев, ни русских, ни украинцев.