Огненный столб
Шрифт:
— Ты никогда себе этого не простишь, — ответила Нофрет.
Анхесенпаатон уставилась на хлеб, который держала в руке, как будто забыв о нем. Она откусила немного, медленно прожевала.
— Тебе не стоило будить меня.
— Если ты не хочешь пройти через это, можешь бежать. Я знаю, куда идти, знаю места, где нас никто не узнает. Если мы направимся на север, в сторону пустыни…
— Зачем мне убегать? — перебила ее Анхесенпаатон.
— Ты сказала… — Нофрет не договорила. — Почему я не должна была будить тебя? Чтобы ты могла пойти на
— Чтобы мне не нужно было ничего чувствовать и запоминать.
— И это тоже?
— Все. — Анхесенпаатон закрыла глаза, подняла руки к лицу, потрогала краску. — Какой ужас. Это надо смыть.
Нофрет с радостью подчинилась. Никто в Египте не забудет подвести глаза, разве что при тяжкой болезни, но все остальное было убрано, как толстый слой штукатурки со стены. Открывшееся под краской лицо, было, по мнению Нофрет, гораздо красивее. Чуть подкрасить губы, и больше ничего не надо. Да, и парик нужен другой, попроще, лишь чуть-чуть надушенный.
Еще более приятно было бы утащить прочь ее саму, но царевна и думать об этом не желала.
— Я знаю свои обязанности, — сказала она. И встала, маленькая, прелестная и отважная в своей прозрачной рубашке. — Теперь я готова.
Нофрет уже набрала побольше воздуха, чтобы вступить в спор, но отказалась от такой мысли. Может быть, здесь есть рука Бога или сила истины. Хочет она или нет, но все будет только так. Ее госпожа могла бы бежать, если захотела бы. Но она не в силах предотвратить или хоть как-то изменить веление судьбы.
Ни один хетт не любит чувствовать себя беспомощным. Даже раб. В один прекрасный день, поклялась себе Нофрет, она увидит, как дорого царь заплатит за то, что намеревается совершить сегодня ночью. Очень дорого — возможно, всем, чем дорожит.
17
Служанка молодой царицы могла приготовить ей постель, уложить ее как можно соблазнительней к удовольствию мужа. Но едва он вошел, с вызывающим видом, неловкий, нелепый как всегда, Нофрет пришлось уйти. Она должна была уйти: здесь распоряжался царь.
Вероятно, ее госпожа хотела, чтобы она осталась, но ничего не сказала. Она не сводила глаз со своего мужа — своего отца, своего царя. Нофрет подумала о маленьких беззащитных созданиях и о кобрах и удалилась — спокойно, как человек, охваченный леденящим гневом.
Она всю ночь просидела возле двери, прислонившись к стене, обхватив руками колени. Дверь была тяжелая и хорошо пригнана к косякам. Изнутри не доносилось ни звука — ни болезненных или сладостных стонов, ни смеха или плача. Ничего.
Нофрет кожей чувствовала, как медленно звезды поворачиваются к рассвету. Солнце начинало пригревать, обещая жару. Она начала клевать носом и вскоре заснула.
Стража стояла за пределами царских покоев, за три двери отсюда. Царские слуги либо спали, либо разошлись по своим делам. Никто не бродил вокруг, не пытался подслушать или подсмотреть. На этой свадьбе не было никаких шуточек, как и на
Друзья и приятели Сменхкары допекли Меритатон так, что она едва не плакала, но смеялась вместе со всеми, очарованная своим мужем и возлюбленным. Их первая брачная ночь превратилась в сплошную головокружительную пирушку, и невеста лишь на рассвете пришла в себя в объятиях довольно ухмыляющегося мужа.
С Анхесенпаатон не происходило ничего подобного. Когда солнце уже поднялось высоко над горизонтом, Нофрет толкнула дверь. Удивительно, но она была не заперта.
В комнате царил полумрак. Большинство ламп догорело. Только одна еще мерцала, пожирая остатки масла. Было душно, пахло духами и еще чем-то, напомнившим Нофрет о козлах. Ее замутило.
Царь отодвинул занавески с окна. Ставни были распахнуты, и лучи солнца проникали внутрь. Он лежал в солнечном квадрате, лицом вниз, и молился, как обычно, совершенно не замечая, что происходит вокруг.
Анхесенпаатон еще спала. Свернувшись клубочком, с пальцем во рту, она казалась еще моложе, чем была. Нофрет не хотелось трогать ее, будить и видеть выражение ее глаз.
«Может быть, — подумала она. — Может быть…»
Напрасная надежда. Простыни были в крови, засохшая кровь темнела на бедрах Анхесенпаатон.
Ярость, дремавшая в Нофрет всю ночь, собралась в холодный твердый комок где-то в середине. Она пристроилась на полу возле постели и ждала, пока ее госпожа не вздохнула, потянулась, открыла затуманенные сном глаза.
В них не появилось ничего нового: ни страдания, ни покорности поражения. Анхесенпаатон всегда пробуждалась немного сердитой, глядела кругом хмуро, зевала и потягивалась, расправляя каждую мышцу, словно кошка.
Она увидела человека на полу. Его было трудно не заметить: царь занимал все освещенное место. Выражение ее лица не изменилось: не смягчилось и не напряглось от злости. Царица всего лишь легонько вздохнула и села.
— Думаю, сегодня утром мне надо принять ванну, — сказала она очень спокойно и безупречно сдержанно.
«Чужая, — подумала Нофрет. — Совершенно чужая».
Анхесенпаатон-царица совершенно не изменилась по сравнению с Анхесенпаатон-царевной. Она исполняла свои обязанности в супружеской спальне без жалоб и ничего не рассказывала Нофрет. Та и не спрашивала, не желая ничего об этом знать.
Возможно, для египтян такие вещи действительно не имели значения. А может быть, Анхесенпаатон была еще слишком ребенком, чтобы это ее волновало.
Нофрет, достаточно взрослая, чтобы знать то, что должны знать женщины, сама не испытала того, что делает из девушки женщину. Отделавшись когда-то от своего хозяина в Митанни, она не позволяла ни одному мужчине приблизиться достаточно близко, чтобы ее невинность оказалась под угрозой. Это было проще, чем казалось многим. Раб — никто и ничто. Но на рабе, принадлежащем царице, лежит отсвет ее неприкосновенности, по крайней мере, в Египте.