Огневица
Шрифт:
— Что, что… Что надо. К девке присох.
— Ну-у-у-у… Ай Цветава, ай молодец, — Видана заулыбалась, глазами засверкала. — Ужель образумился озорник-то наш?
— Нет, Видка. Не угадала. Не про Цветаву его мысли, — Деян бровь изогнул, мол, мудрый я.
— Ты что?! Говори, старый, чего вызнал? — Видана вывернулась из-под мужниной руки, посмотрела сердито.
— Старый? Я-то? Ах ты… — поймал ее, обнял, поцеловал сладко.
— Дурной, как есть дурной. И Некраска весь в тебя, заполошного, — ворчала, но рада была ласке его и любви. — Чему ты радуешься? Обряд скоро, а он к девке какой-то присох. Что ж будет?
— Видана, — Деян голосом построжел. — Цветава ему не пара. Девка хороша, спору нет. Красивая, роду крепкого. Деньга водится в дому, но не пара. Сердца в ней нет, токмо злато видит. За свое цепляется, себе слаще делает. Такая Некраса к дому не привабит, корни не даст пустить. Так и будет носить его по свету. Видел я, как стыло он на нее смотрит.
Видана брови высоко возвела, ахнула.
— Ты ж сам ее сговаривал. Говорил, Лугань теперь под нами, торговать можно без оглядки. И Некраска радовался богатой невесте.
— Мало ль что я говорил? Дурак был. Знал бы, отлуп дал Рознегу, — Деян вздохнул тяжко, повинно. — Вспомни, как у нас-то было? Я тебя брал — ничего не имел. Токмо порты в заплатах. А встала ты за моей спиной, любовью своей сил дала и вон оно Решетово. Виданушка, все, что стяжал я, все, что имею — все ты. Не был бы я Деяном Квитом без тебя. Сама знаешь…
Видана улыбнулась светло, рукой пригладила темные с густой проседью волосы мужа. В глазах лучистых слеза сверкнула.
— Что ты, любый? С чего вдруг принялся о таком?
— С того! Моя вина, Видка, моя. Заставил парня вено давать за Рознеговну. А боги взяли и инако решили. Ты его не тронь, не донимай. Пусть сам думает, какого он корня — золотого и бездушного иль горячего Квитовского. Порешит вено забрать, я слова поперек не скажу. Поняла ли?
Видана долго молчала, раздумывала, а потом кивнула тихо, безмолвно.
— Одно изводит, Видка. Кто ж та жар-птица, а? Наш оглоед с разбором, чай, повидал всяких. И ведь нашлась такая. Ладноть, поживем увидим. Можа не так и дорога. Про вено он еще ничего не баял.
— Повидал… Ходок он! Весь в тебя, окаянного! — толкнула мужа в грудь, уйти собралась.
— А ну стой! Чего говоришь-то? Я тебя в жены взял и никого боле не миловал! На обряде еще зарок дал — одна ты у меня. Не веришь? Не веришь мне?! — Деян жену за плечи обхватил, глазами высверкивал.
— Уймись ты. Верю, — обняла и поцеловала. — Ты давеча мне шубейку посулил новую. И где она, а? Болтун!
— Будет, Видка. Хучь три шубейки.
Некрас не слыхал родительского разговора, рубил тяжелые весла для насады. Три седмицы уж миновало с того дня, как уехал он из Лугани, оставил окаянную Нельгу. Временами казалось парню, что утихла его огневица, сошла, но ночи терзали и донимали разным — плотским и думным. Последнюю неделю не вспоминал уж слишком часто зеленоглазую и порадовался. Оздоровел!
А тут возьми и тресни лёд на Мологе широком. То знак — пора в путь. Сердце застучало скорее, руки принялись за работу яростнее. Недалек тот день, когда он ступит на насаду свою и понесет ее течением и ветерком вниз по реке. Гнал от себя Некрас мысли ненужные, все думал — соскучился о воде, о людях разных и городищах. Себе врал, но в том уверился.
— Некраска, когда грузим-то? — Перемысл, ватажник его насадский, кричал из-за забора.
— Завтрева. На воду вторым днем. Собрался ли? — Некрас обирал с себя душистую деревянную стружку.
— А чего собираться-то? Подпоясался и айда, — улыбался красивый парень.
— Ну, айда, так айда. Утресь будь.
Следующим днем загрузили насаду Решетовским товаром, оставили место для другого, того, что ждал в товарных избах по всему Мологу: в Журках, в Бобрах, в Озерово и Лугани. А там уж до Нового Града полной насадой на большой торг.
Некрас дергался, собирал короб свой, разбирал и наново укладывал. Потом и вовсе пошел ночевать на насаду. Мать ругалась, увещевала, мол, зябко еще на воде, простынешь. А Некрас слушать не стал, все думалось, так быстрее утро настанет.
Простилась ватага Некрасова по обряду: требы положили, родным поклонились и пошли ходко. После льдов течение в Мологе скорое, вода высокая. До Журок добрались одним днем и сами подивились. Не инако ворожит кто.
К концу третьего дня пришли к Лугани. Товар по мене передали, загрузили новым и разошлась ватага на постой: в баньку сходить, бражки хлебнуть, а если свезет, то и найти сговорчивую красавицу.
Некрас по уряду собрался в дом невесты, а она сама притекла, поджидала у сходней. Улыбнулась ярко, незлобно и под руку взяла.
— Здрав будь, любый. Что ж так долго? И ведь ни весточки, ни знака. Решетовские-то обозом приходили посуху, что ж с ними не передал слов ласковых? — прижималась, ластилась Цветава.
— Прости, красавица, дел невпроворот. Сама знаешь для кого стараюсь, деньгу делаю, — говорил и сам себе верил, думал ясно и заполошных мыслей не чуял.
— Вечером придешь ли? — сверкнул глаз синий, игреливый.
— Приду, Цветавушка. Токмо прежде с отцом твоим свижусь, инако неурядно, — поцеловал легко вишневые губы, и подтолкнул, мол, иди, потом буду.
Собрал короб свой, отправился к старому Новиковскому домку, а по сторонам старался не глядеть и мысли о косе светлого меду из головы выдавливал.
С Местькой посидел в баньке, тот ждал, когда на насаду его возьмут, товар стерег. Пока Боровой болтал, Некрас злился, а чего злился и сам не знал.
В дом Новика явился нарядным и с богатыми подарками. Никого не забыл! Цветава вилась рядом, все радовалась новому дорогому очелью, навесям* звонким. А вод вечер потянула Некраса в дальний край подворья, целоваться и ласкаться.