Огневица

Шубникова Лариса

Позади Квита Медвяна шла: богатые одежки, плат золотом увешан, косы молодым медком отливают. Похорошела баба! Любовью настоящей светится, а такое не скроешь, уж очень редкий дар боги отжалили.

Квиты шли прямиком к волховскому дому, о том Всеведа догадалась, да и обрадовалась. Помнят ее, хоть и редким случаем, а навещают.

Некрас по улице вышагивал прямо: кафтан богатый, нарядный, подпояска золотом горит. Голову высоко держал, смотрел гордо. А меж тем все обернуться норовил, глянуть на Медвяну, которая, как и положено справной жене, шла позади мужа своего. Все тревожился: не пропала ли, не развеялась ли туманом, не поблазнилась ли она ему.

Тут уж Всеведа и навовсе рассмеялась. Вот ведь, заполошный! Родовитый, богатый, обрядом окручен почитай десять годков тому, а все боится потерять, упустить любую свою. Дурной, как есть дурной.

— Здрава будь, премудрая, — Некрас улыбнулся тепло, поклонился низко. — Гостей принимай. Иль не ко времени мы?

— Всегда ко времени, Квит, — волхва рукой махнула, мол, заходите в дом.

Некрас и пошел, а Медвяна задержалась, обняла Всеведу. И та ответила тепло, приголубила женщину. Рукой-то провела по спине, и поняла — непраздная, дитя ждет. Обрадовалась, но смолчала. Не инако Медвянка и сама знает, чай не впервой такое-то чудо.

В гриднице расселись урядно, помолчали, а уж потом Некрас в суму свою полез.

— Всеведа, прими подарок-то, не откажись, — с теми словами достал сапожки на меху, рукавицы и шапку теплую, богато расшитую. — Знаю, мерзнешь ты по зиме.

— И все-то ты помнишь, охальник, — волхва приняла дар, обняла Квита, тот ответил, а потом в глаза заглянул, теплом окатил.

— Все помню, мудрая. И за все спаси тя, — бровь приподнял, мол, знаешь, о чем я.

— Не на чем, Некраска, — подарок приняла, рукавички вздела и улыбнулась. — Теплые. Уважил, охальник. Надену по зиме-то и тебя вспомню.

— А вот и от меня, Всеведа. Прими, — Медвяна протянула коробок малый.

Всеведа приняла не без любопытства. Заглянула, а там мешочки с травами сушеными. Редкие, про то поняла сразу.

— Ох ты… Вот подарок, так подарок! Медвянушка, спаси тя, — поднялась обнять молодуху, коснулась ее плеча и снова провидела: случай редкий, вторым-то разом за день.

Все словно туманом подернулось, а потом поляна показалась лесная. Деревья тесно стояли, сплетали ветви, цеплялись друг за друга. Чаща. Среди стволов показалась девушка — глаза зеленые, волосы светлые — в руках туес с ягодой, на груди оберег и вышивка по запоне волховская. Уставилась на Всеведу, будто знала — здесь она. Улыбнулась озорно, да и поклонилась. А улыбка-то Некрасова…

Очнулась мудрая, стряхнула туман ведовской, а в ушах тихом шепотом вилось: «Есения».

Воле богов противиться — себя не щадить, а потому и сказала Всеведа:

— Дочку Есенией назовите. Инако не можно.

Тишина повисла, в очаге пламя взметнулось и опало.

— Мудрая, дочку? — Некрас привстал, подался к волхве.

— Дочку, заполошный, дочку.

Тут и заговорили оба разом, все выпытывали: как, да что, да откуль?

Ничего не ответила, только улыбнулась, а про себя и раздумала: волхва будет. Еще одна ведунья, еще одна жизнь тяжкая, но оттого и интересная!

Потом уж поила отваром гостей, потчевала снетками разными. Разговорились, да занимательно, и опомнились уж за полночь. Квиты и засобирались.

Провожала Квитов сама. У ворот они простились тепло, да и пошли по улице темной. Всеведа долгонько еще вслед им смотрела, все радовалась их счастью. А уж потом и припомнила — на Есении-то оберег материн! Огневица на ней, да та самая, что у Медвяны под рубахой.

Оберег крепкий, сильный, слов нет, но таким-то его не боги сделали, а сам Некрас: любовь свою в нее влил, нежность. А Медвяна приняла и сберегла дар щедрый.

Но и еще одно поняла мудрая Всеведа — забери она сей миг Огневицу у Медвяны, так любовь-то никуда и не денется, останется с ней. А стало быть, самый лучший оберег не кругляш серебряный, а то, что его сильным делает. А это люди, помыслы их и деяния.

Вздохнула старая волхва, на небо глянула, а там звезд не счесть. Горят себе, да горят. Не ведают ни горя, ни счастья. Не инако завидуют жизни людской, что радует и печалит, одаривает и отнимает. Где ж им, холодным, понять, почуять всю отраду бытия? И на что тогда вечность, ежели не жить, а токмо подглядывать?

Конец