Огневица
Шрифт:
Через малое время она вздрогнула, застонала. Откинулась на лавке, изогнулась кошкой, и уронила голову на струганую доску. Только звякнули кольца в косах, что не снимала ни единого дня с самой свадьбы на лесном-то капище.
Некрас и себя отпустил, уткнулся носом в шею жены, вздохнул протяжно и счастливо. А потом уж и засмеялись обое. А чего ж не порадоваться? Вон ведь как любится-то, ласкается.
— Некраска, а ведь знала я, что нынче объявишься. Сон видала, — гладила по волосам, нежила.
— Иной раз думаю, уж не волхва ли ты? Сны-то вещие видишь и все правдой получается, — потянулся снять с жены поневу, рубаху скинуть.
Оглядел нагое тело, прошелся поцелуями по животу гладкому, положил на него ладонь.
— Медовая, должок с тебя. Ты мне дочь о прошлом годе сулила. Где? Чего смеешься? Дочь, спрашиваю где? — брови насупил, но не стерпел, и засмеялся вместе с женой.
— А то сам не знаешь где? — обняла лицо его ладошками теплыми, поцеловала нежно. — Все подарю, Некрас. Ты токмо люби жарче.
Кивнул, послал ей взгляд теплый, получил ответ безмолвный, и улыбнулся тому, что разумеет его Медвяна без всяких слов.
Прижал к себе жену, голову ей на грудь опустил, да и замер в тишине счастливой. Слушал, как бьётся ровно под его щекой сердце медовой. И видел, как блёстко подмигивает Огневица, которой одарил Медвяну в день свадьбы.
Вот он дар богов — лучится любовью, радостью исходит, делает явь отрадной. Припомнил другой оберег, тот, что оставил волхве Луганской, да и разумел — руна та же, кругляш такой же, а сколь непохожие, сколь разные планиды их и деяния. Должно не всякий оберег бережёт, не каждая женщина единственной становится, и не всякая любовь — твоя.
Эпилог
Осень-то выдалась отрадная, теплая. Лугань будто укуталась в позолоту листвяную, в синь небесную и нежилась в тишине и безветрии. По вечерней поре народ выбирался с подворий своих, гомонил на все лады: кто шутковал, кто переругивался. Но все без злобы, словно уняла тихая осень печали, обиды, зависть и иные заботы и тревоги людские.
Всеведа стояла у ворот дома своего богатого, глядела на городищенских: кому-то радовалась, о ком-то печалилась. А как иначе? Почитай про всех ведала мудрая волхва; на ее глазах рождались, росли, взрослели. Многих и за грань проводила… Жизнь такая, и изменить ее не под силу человеку. А уж если хорошенько задуматься, то и богам не совладать с извечным порядком яви.
Сама волхва постарела, подалась, но все еще прямила спину, смотрела зорко, сверкала рыжими глазами. От ее взора ничего и не укрывалось: мудра, востра умом и приметлива.
Заметила Всеведа жену Тишки Голоды. Шла баба по улице, тянула за собой двух сыновей: мал и поменьше. Не улыбалась и по сторонам не глядела — недосуг. У Голодавых бездельем не маялись, глава рода смотрел за тем строго. Так откуль радости взяться? От работы хребет трещал, руки плющились, да седина ранняя в волосах серебрилась. А этой-то свезло еще меньше, чем иным.
Знала Всеведа тайное о ней, да и как не знать, если сама тому зачинщицей стала. Помогла советом бабе несчастной, а теперь вот любовалась на дело рук своих.
Зим восемь тому притекла к ней жена Тихомира, в ноги бросилась, плакалась, что дитя зачать не может: пустая, да негодная. Всеведа и пожалела. Оглядела бабу и поняла — такой рожать, да рожать. И беда-то не в ней, а в муже снулом. Растолковала все женщине, а та разумела, но зарыдала еще горше. Всеведа долгонько гладила ее по спине, утешала, да и мыслишкой с ней поделилась.
Баба охнула, принялась отнекиваться, но спустя малое время, уразумела — права волхва. А в положенный срок разрешилась мальчишкой крикливым и здоровеньким. Принесла его к Всеведе, да поклонилась волхве мудрой: за науку благодарила, за тайну.
Всеведа и молчала… Да и кому какое дело, чей ребятенок? Тихомиров или братца его старшего? Род-то один, кровь та самая. На подворье Голодавых детишек не счесть, так средь них и затесались парнишки: светловолосые, голубоглазые. Пойди, разбери — папкин али дядькин?
С того дня сама волхва для себя и вывела — от пустоты ничего не родится. Жил и живет Тихомир словно листок на ветру качается: куда подует, туда и поворачивается. Внутри пусто, в голове гулко. Вроде есть человек, а вроде и нет его.
Проводила взглядом бабу несчастную, а там уж и за других уцепилась. Цветаву приметила. Приехала с мужем к родне своей: проведать, дочкой-красавицей похвалиться, подарками богатыми одарить.
Всеведа улыбки не сдержала. Ить какая баба-то стала! Спокойнёхонькая, счастливенькая. Не идет — плывет. Красой своей по сию пору затмевает девок, что помоложе, да поигреливее. С мужем — купцом богатейшим, пожилым — слюбилась. Прилепилась к нему, как березка тоненькая к старому дубу, обвилась вокруг, и в том опору сыскала и счастье бабье. Вон как бывает-то: говорят, что при хорошей жене любой мужик — сокол. А тут иное — при справном муже жена цветет, сияет, да и ума набирается.
Цветавин муж вел за руку дочку Велену — годков десяти — обсказывал ей про Лугань. Та слушала без улыбки, но по всему было видно — запоминает, разумеет, и не таращит попусту глаз, все впрок принимает. Девочка-то непростая, то волхва сразу углядела.
Сей миг и опалило видением: встал перед глазами княжий терем, богатая гридница, а посреди нее Велена, да не соплюшка, а девица. Красивая — дух захватывает! Глаза синие, коса темная, стать особая: издалече видно род древний, крепкий. Супротив нее княжич…
Всеведа только головой помотала: пришло и ушло. Вот она доля-то волховская.
Цветава издали приметила волхву, да поклонилась поясно. За все благодарила мудрую: за тайну, за мужа любого, да за совет, что сберёг дочку-кровиночку.
Всеведа ее приветила, улыбнулась тепло. А уж потом и углядела толпу шумную: валил народ от Молога. Волхва и поняла — насады купеческие пришли. Быть торгу!
Среди иных увидала Некраса Квита, вновь подивилась особой его пригожести, яркому взгляду. Ить не парень уже, мужик семейный, а все улыбается, зубами белыми похваляется. А меж тем глядит приметливо, раздумно. Всеведа улыбнулась еще шире — уж дюже хорош Некраска! Эх, была бы моложе…