Огневица
Шрифт:
Утром-то помялась и подсела к Богше на лавку.
— Дядька, просить хотела… — и запнулась.
— Знаю я хотелки твои, Медвянка, — Богша лоб наморщил, глянул сурово. — О Некрасе плачешь? Думала, не понимает Кривой, ничего опричь себя не видит? Ты ж собакой выла, когда порезали его, так чего ж утекла с Лугани? Я слова тогда поперек не молвил, ты ж Лутак, сама разуметь должна. А таперича себя казню. Ты рода крепкого, то верно, а вот девичьим умишком не разжилась! Говорила ты Званке, что он другую себе нашел? Кто напел-то тебе, дурища?! Я не родовитый, но мужик же. Какой ни есть. И вот, что тебе скажу, курёха сопливая, ни один парень не станет брюхом на меч кидаться заради постылой девки. Разумела?
— Богша! Не знаешь ты ничего! — вскинулась Медвяна, подскочила с лавки и забегала по гриднице.
— Знаю поболе твоего, дурка! Ты посиди, покумекай, можа в голову пустую и влетит ума малёхо, — хлопнул ладонью по коленке, встал и вышел на двор.
Медвяна и заметалась наново. Пошла в лес, да не бродилось, ушла к реке, да не плавалось. Так и маялась до сумерек. Думала, измышляла и подалась на Богшины слова, приняла. Уселась под деревом, зарыдала, лицо закрыла руками. Причитала, с богами препиралась:
— Матушка Лада, за что ж ты меня? Любовью-то подарила, да и отняла, — доплакать не успела, голос услыхала и ушам не поверила!
— Ревешь? Ну, реви, реви. Мало тебе, беглая!
Обернулась и подскочила! Некрас! Брови сведены грозно, кулаки сжаты, глаза искры мечут. Медвяна дышать забыла, глядела на него, пыталась унять сердце, что рвалось птицей из груди, трепыхалось, словно выскочить хотело.
— Некрас!
— Вон как. Имя-то мое не забыла. Ну что ж, и на том спаси тя. Что встала, а? Боишься? Вот и бойся! Токмо подойди, попробуй! Своими руками придушу, разумела?!
Разумела… Да не то, что пугал, что грозился, а иное. Пусть удушит, пусть поколотит, только бы смотрел вот так! Ярко, огненно, но и нежно. Увидела Медвяна на дне черных отчаянных глаз любовь глубокую, сильную, такую же мощную, как волны Молога.
Бросилась к парню, обвила руками, прижалась головой к груди широкой и в тот же миг поняла — вот оно, ее место, ее явь и счастье. Пускай не будет домины большой и богатой, пускай не останется хлеба, только бы он был.
Некрас застыл под ее руками. Чуяла Медвяна, как плечи напряглись, как хрустнули пальцы, что сжались в кулаки еще сильнее. Знала — злится, но под щекой ее отчаянно, громко и безудержно бухало его сердце.
— Некрас, любый мой. Что ж долго так шел за мной? — прошептала негромко, а он услыхал, руки вскинул, обнял крепко, едва не задушил.
— Медовая, летел. Токмо ты ко мне и шагу не сделала… — поцеловал тихо в макушку, понежил теплым объятием, а уж потом и ругаться начал. — Тебя куда унесло-то, неразумная?! Куда?! На лбу тебе выжгу — никогда ты от меня не сбежишь! И не пробуй даже! Ты чего удумала?! Медвяна, вот сей миг перед светлыми богами зарок дам — привяжу к себе опояской, так и будешь возле меня, пока не врастешь накрепко!
— Некрас, так я же… — пропищала, а он и договорить не дал.
— Ты же! Винись! Сей миг винись! Клянись, что со мной будешь!
— Буду, — сказала и поняла — зарока не нарушит.
— Громче давай! Чтобы вся округа слышала! И про любого снова обскажи… — голос дрогнул, прошелся горячей волной по обоим. — Медовая, сына-то подаришь?
А она снова в слезы.
— Не-е-е-т, — и уткнулась носом в шею теплую, запищала, заскулила, что щеня.
Некрас помолчал малое время, вздохнул и улыбнулся.
— Нашла об чем плакать. Сына не подаришь, жадная, так я тебе двух подарю. И дочь до горки, — поднял заплаканное личико к себе, в глаза ее окунулся, что в воды светлые. — Люблю я тебя. Сам дивлюсь тому, как сильно. И хочу, чтобы ты любила так же.
— Я еще сильнее… — руки белые легли на широкие плечи, губы румяные потянулись целовать.
Некрас не снес ласки ее простой, слов ее горячих и правдивых. Обхватил, прижал к дереву спиной и поцелуем обжег: крепким, жадным, любовным.
Глава 34
— Я еще сильнее… — голос ее тихий и сладкий подстегнул не хуже плети.
Сказала, призналась, что люб ей! Ужель боги услыхали? Ужель ответили ему даром редким? Сам себя допытывал и сам же себе ответ давал: одарили, любит, моя. Одно-то дело от подруги ее услыхать, и совсем иное — от нее самой. Вмиг разум помутился: огнем обдало — не остудишь. Руки жадными стали, губы горячими, а поцелуи крепкими: не нежили, а кусали. Знал Некрас, что не стерпит, не удержит себя, ласковым не сможет быть нынче:
— Медовая, прости…Скучал за тобой… — ответа-то не дождался, схватился за подол запоны девичьей, вверх потянул, а там уж и прошелся ладонью по гладкому телу в жаркой ласке.
Медвяна сникла в его руках, уронила голову на Некрасову грудь, вздохнула счастливо, да задрожала нетерпеливо. Он же, почуяв податливость ее, медлить не стал: взметнул на себя легкую девушку, дернул ворот рубахи, открыл взору белую налитую грудь и приник к ней губами, словно путник к воде в день жаркий. Подалась Медвяна, выгнулась навстречу, застонала глухо, тем и выбила последний разум из бедовой головушки. Запона треснула под крепкой рукой, располовинилась, да и соскользнула с белого тела. Упало в траву очелье девичье, а вслед за ним и подпояска Некрасова.
Почуял, как ноги ее сомкнулись на его спине, и едва не зарычал от нетерпения. Прижал Медвяну к стволу, запечатал рот поцелуем горячим, а уж миг спустя понял — ждет она, примет радостно, себя отдаст! Не промедлил, любовь подстегнула. Взял свое: сильно, жарко, глубоко. Себя потерял, слышал только протяжный крик медовой своей, что билась в сладкой муке, отвечала на любовь его огневую едва ли не сильнее, чем сам он любил ее сей миг.
Унесло, закружило, словно в омут попали обое. Не было больше вечера тихого опричь реки, а был огонь, пламя яркое. Не сгоришь в таком, а будто заново родишься. И не один, а с нею, с той, которая собою дарила, сжигала любовью, но и делала сильнее богов: древних, светлых, могущественных.