Огневица
Шрифт:
День прошел, как все прежние: в седле и без толку. В сумерках дотащились до веси малой и попросились на постой в домок один. Пустили их за деньгу, обещали баню, да еды печной, горяченькой.
Местька ожил, парился, дружек водой поливал, шутил, да болтал. Радим-то ухмылялся, а Некрасу все не в радость.
Ночевать устроились в малой гриднице. Некрас на лавку упал, отворотился к стене и глаза прикрыл. Радим с Местятой переглянулись и не стали тревожить. Кудрявый утёк на гулянки: местные песнь завели. А Радим потолокся у домка, приметил вдовицу пригожую и проводил ее до сенника. Домой-то явился к полуночи, улегся тихо и прикрылся шкурой. Едва не подскочил на лавке, когда голос Некраса услыхал:
— Радим, ты ж вроде при жене. Нелюба она тебе? Или опостылеть успела? Что ж по бабам пошел? — спросил просто, без злости, но и без большого любопытства.
— Так ждала она меня долго. Я ж в дружину утёк — молодой совсем был. А она подлетка еще. Меня помнила, богов молила. Можа через нее я и живой остался. Не люба, а верность ее я знаю.
— А любая твоя где? — Некрас на лавке сел, ноги свесил.
Радим замолк, а Некрас не торопил, ответа дожидался. Потом уж услыхал страшное:
— Убил я ее, Некраска. Не сам, но через меня смерть приняла, — голос-то дрогнул, взвился. — Не пытай про то, слышь? Одно скажу — своей держись. Надо будет, я с тобой до седых волос по свету бродить стану, но помогу сыскать. Так вот и сниму с себя злое-то. Навроде как долг отдам. Спи, друже, спи. Сил набирайся.
Некрас помаялся, не стерпел и вышел во двор. Ночи-то звездные, огней по небу тьма. Будто боги гороха своего рассыпали, и собрать сленились. Голову запрокинул, смотрел ввысь небесную и звал медовую. Просил знак подать, или откликнуться, явиться перед ним. Ветерок ночной качнул деревце молодое, стройное, листья на нем затрепетали, зашептали что-то. Некрасу и почудилось — медовая заговорила, кинула слово в ответ на призыв его горячий. Совсем было уверился, кинулся, а тут Местька:
— Некрас, ты куда?
Тот и опамятовел, по лицу провел ладонью широкой и в дом пошел. Местята топал следом, бубнил под нос себе радостно.
— Ох, и баба попалась! Квит, а Квит, ить как сладко, а? — завалился на лавку в сапожищах, руки под голову завел и хмыкал, счастливился.
— Спи уж, любилка, — Некрас к стене отвернулся, слушал вздохи дружьи, и сам тревожился. Вспомнил Молог бурный, Медвяну сладкую, и так заскучал, что слов нет.
— Ладно, сыщу, так за все отлюбишь, медовая. За все расчет дашь. Сбежала она, ишь. Поверила навету. А мне-то? Мне поверить? Найду, из-под земли вытащу, косищу на кулак намотаю и так водить за собой стану, — прошептал в стенку и уснул.
Утро занялось радостно: cолнце выскочило, облачка развеялись, ветерок свежий гулял, бодрил, но не морозил. Зелень тяжелая, засветилась наново. Осень-то уж рядом топталась, во всем проглядывала: на листьях ободки темные появились, ночи длиннее стали, прохладнее. Вода в реках посерела, но все еще дышала теплом.
Неркас проснулся позднехонько, умылся из кадки, встряхнулся, и собрался уж в домок утричать, да огляделся. Вечор в сумерках и не приметил вдалеке горушку низенькую, будто горбатую. Вспомнил Всеведу и встрепенулся. А тут еще Местята добавил отрады: стоял у заборца и с девкой какой-то лясы точил.
— И откуль имя-то такое, а, красавица? Иринка… Надо же. — А в ответ ему девчачий голосок.
— Так батя у меня из пришлых. Литвин. А мамка отседова, местная.
— Стало быть, ты Иринка, Литвинова дочка?
— Стало быть так, кудрявый. А ты чьих? Не видала тебя. Пришлый?
Некрас подошел ближе, поглядел на девушку, да и обмер — кудрявая, как сам Местька. Подскочил и бросился к ней. Ухватил за плечи и держал крепко.
— Иринка! Скажи, ты не знаешь Медвяну? Красивая, волосы, что медок молодой? Видала? Ты размысли, не торопись! — и глазами высверкивал, надеждой дышал.
— Матушки! Вот ухватил! Отпусти, дурной! — девка трепыхалась. — Ну, знаю, и чего? Она тама вон, за речкой живет. Далече. Ежели верхами, так к темени поспеешь. Эй! Куда ты?
Некрас кинулся в дом, ухватил охабень свой, подпояску, цапнул кус хлеба и на двор! Радим уж коней выводил, в путь собирался.
— Ты чего?! — бывший закуп только руками развел, когда Некрас голубем взлетел в седло и вымахнул за ворота, словно гнал его ветер дурной, сильный. Пыль взвил дорожную и скрылся за поворотом.
— Эва как… Нашлась нето? — Радим на Местьку уставился.
— Свезло, ой, свезло! — кудрявый к Иринке сунулся, обнял. — Красавица, голубка! Хошь на руках до дома дотащу, а? Ты не смотри, что худой, я знаешь какой сильный?!
— Дурные все! Тьфу! — девушка косой мотнула, перехватила удобнее туесок, что в руке несла и пошла себе по дороге.
За ней Местята увязался, болтал, шутейничал и добился улыбки светлой, белозубой.
Некрас едва коня не загнал. Летел пока сумерки не пали, и токмо тогда образумился. Пожалел скотину, спешился и дал роздых: себе и ему. Конь падет, так он медовую еще дольше не увидит!
Шел неторопко по берегу речки малой, коня выхаживал, а уж потом и напоил бедолагу, да и сам искупался. Смахнул воду с волос, оделся и хотел уж в седло прыгать, к медовой лететь, но запнулся, остановился. Поблазнилось, что плачет кто-то и горестно, жалко, будто хоронит кого.
Взял под уздцы коня, повел по берегу и …
Медвяна под деревом сидела, руками лицо закрывала и рыдала так, что Некрас едва не полыхнул! Обидел кто?!
— Матушка Лада, за что ж ты меня? Любовью-то подарила, да и отняла.
Некраса и затрясло: и злился, и радовался, и любил до одури. Наверно с того и сказал дурное:
— Ревешь? Ну, реви, реви. Мало тебе, беглая! — накинул повод на сук и двинулся к медовой, а та голос услыхала, подскочила да и уставилась на Некраса, будто чудо узрела!
— Некрас! — застыла, словно не знала к нему бежать или от него.
— Вон как. Имя-то мое не забыла. Ну что ж, и на том спаси тя. Что встала, а? Боишься? Вот и бойся! Токмо подойди, попробуй! Своими руками придушу, разумела?!