Огневица
Шрифт:
Только через две седмицы поняла Видана, что сотворила! Вот уж вставать Некрас начал, по гриднице бродить, на двор выходить: крепчал, а сам собой и не был. Смотрела мать на сына, разумела — будто подменили. Улыбки белозубой нет, глаза муторные и явь ему не в радость.
Деян начал говорить о Решетове, мол, пора и домой — все оздоровели, на ногах стоят, чай доберутся, а Некрас только головой мотнул:
— Бать, уезжайте. Я тут останусь… Может, вернется…
Могла бы Видана, так и сама вернула змеищу с косищей, но та уж далече. За две седмицы можно утечь едва не к булгарам!
Вот
— Выпей, Цветава и рыдать перестань. Уймись, послушай меня, — Всеведа подсела к девушке, что уж битый час заливалась слезами в ее дому, и протянула отвару испить. — Не печалиться ты должна, а радость свою бабскую нянькать. Дитя тебе боги светлые послали! Чудо ведь. Ладе требы клади, Макоши пресветлой и Роду. Не пустоцвет ты, а здоровая, живая. С того и жизнь даешь. От пустого что ж родится-то? Ничего. Одна токмо пустота.
— Всеведа, дай травки какой ни есть, дитя скинуть. Ведь запозорят люди. Отец из дома погонит, — утирала рукавом рубахи слезы. — И как сказать, что не блудлива я? Как? Ведь ссильничал…
Всеведа обняла девушку, по спине погладила и заговорила:
— Цветавушка, так боги-то светлые просто так никому зла не делают, напрасно бед не насылают. То наука тебе. А ежели учить они принялись, так, стало быть, не пропащая ты, голубка. И видят они будущность твою, ведают, что будет из тебя толк. Дитя травить хочешь? Зря. Вижу я толику малую, вперед умею заглядывать, и так скажу — дитя это спасение твое и радость. А что до позора, так я помогу. Ты только реши, чего надобно тебе, девонька.
— Надобно? Не хочу я дитя от насильника! Хочу, чтобы плохо Радомилу было, вот так, как мне сейчас! — вскрикнула гневно и снова зарыдала.
— Вон как… Ну, что ж, понять-то понимаю, как баба бабу, но ошибаешься ты. Дитя всегда твоим будет, разумеешь? Деньгу можно отнять, девство тоже, а вот любовь к чаду — никогда. И ты его любить станешь, и дитёнок твой тебя полюбит. И ни за что, а токмо лишь потому, что мамка ты его. Поняла ли?
— Всеведа, миленькая, как жить-то с позором? — глазищи распахнула, на волхву уставилась, а та и поняла — проняло девку.
Хотела бы дитя травить, так бы и просила травок, а она позора опасается, а не дитяти.
— Сама я тебе жениха найду, Цветавушка. Есть у меня купец знакомый: в летах, не беден, одинок. Не дали ему боги ребятёночка, не подарили отрады на старости лет. Он тебя возьмет и чадо твое своим признает. Верь мне. Но и ты разуметь должна — хочешь жить хорошо, так сама давай людям хорошее. Брать все время никак не можно. Поняла ли? — поцеловала страдалицу в макушку, волосы теплые пригладила. — Норов свой спрячь, найди себе дело по душе, и станет явь твоя радостнее. Ведь помню, какие ты очелья вышивала подлеткой. Так чего ж забросила?
Цветава шмыгнула носом раз, другой, да и кивнула головой, согласилась.
Еще малое время поговорили промеж себя, а потом Цветава домой засобиралась. Волхва вышла проводить, посмотреть вослед девушке печальной, да и встала в воротах. День-то уж очень хороший: ясный, нежаркий. Солнце к Мологу заклонилось, окрасило Луганске улицы светом нежным, но и радостным. Народ почуял, уразумел отраду и высыпал на улицы. Сновали бабки, переругивались меж собой, бегали детки малые, молодежь с шутками и прибаутками сбивалась в ватаги, смехом заливистым звенела.
За толпой веселой волхва приметила Званку — молодуху вдовую — та стояла у заборца, брови супила, вроде раздумывала о чем-то. А потом головой тряхнула, словно мысли дурные отогнала, да и пошла по улице.
Приметила Всеведа на опояске вдовьей оберег-Огневицу, да всё ту же самую, с которой Медвяна ходила, а потом и Некрас.
— Непростая Огневица-то, непростая. В огонь бы ее, с глаз долой… — прошептала мудрая, сама с собой поговорила.
— Пусти. Пусти, сказала, — Званка отпихивала от себя Местяту, что загородил ей путь в домок. — Говорю, по делу я, не от пустой дурости. Уйди ты, докука!
— Чего лаешься? Званка, а Званка, может того…а? Прогуляемся ночью-то? — подмигнул кудрявый.
— С тобой гулять, птиц пугать. Опять орать зачнешь, а им каково слушать? Ты, Соловушка, сторожись, береги богатство-то парнячье. Мало ли, где на доску-то не струганную упадешь, — хохотнула вдовица, отпихнула Местяту и пошла в сени.
Огляделась, заприметила дверь, туда и сунулась. Некрас на лавке сидел, выстругивал ножом: то ли чудище какое, то ли девку-лешачку. Сам бледный, муторный, но она долго-то смотреть не стала, а сразу ругаться принялась:
— Гляньте, расселся. Прямо княжич. Сидит, зад на лавке греет, дурью мается, — руки в бока уперла, выпрямилась. — Чего лупишься, а? Запутался в бабьих подолах, так я тебя живо распутаю, кобелина черноглазая!
— Во как… — Некрас брови высоко возвел, дивился на крикунью. — Ты чего, Звана? Грибов несвежих пожевала? Или иного чего в рот налила? С чего речи такие?
— Он еще спрашивает! Ходок облезлый! — с теми словами вытащила из-за подпояски Огневицу, что оставила ей Медвяна, когда прощалась и кинула на стол. — Я б к тебе по своей хотелке ни в жизнь не подошла бы, а вот Медвянку пожалела. Обещалась ей к тебе пойти и слова передать. И так уж тянула сколь могла.
И замолкла… Некрас в лице переменился, кинул на пол ножик и чурку деревянную, вскочил и бросился к Званке.
— Что?! Что передать велела?! Говори, проклятая! Не тяни! — обхватил руками за плечи, будто сломать хотел.
— Дурной! Больно же! — Званка дернулась, Некрас хватку-то и ослабил, но вдовицу не отпустил, в глаза заглядывал, тревожился.
— Говори, Звана… — выдохнул. — Где она, знаешь?
— Чего-о-о-о? Где она? Знать не знаю, а и знала бы, все одно, не сказала!
— Звана! — навис, очами так сверкнул, что Званка испугалась, но в себя пришла сей миг.