Огневица
Шрифт:
— Тихо, тихо, красавица, — руку сунул промеж теплых ног, приласкал. — Одарю щедро…
Она принялась царапать, билась, так, словно за жизнь хлесталась. А Радомил еще больше загорелся, развернул девку спиной к себе, прижал в стене щелистой, навалился. Одной рукой рот зажимал, второй подол-то задирал повыше. Огладил бедра тугие, ухмыльнулся, раздвинул ноги и вошел одним махом. Тогда только и понял — девка, не баба. Но себя не остановил. Брал сильно, не особо заботясь о ней — нужды такой не было. Слышал, как тихо скулила красавица, давилась слезами. Через малое время Радомил выдохнул счастливо, и отпустил девку. Она сползла по стенке и уселась на пол, слезы лила, выла тихонько.
— Ублажила, удоволила. Ты уж прости, что девства лишил. На тебе четыре серебрушки. Уйми себя подарочком каким нето, — натянул порты, порылся в подсумке и кинул ей на коленки денги.
Вышел из клетушки, вздохнул и порадовался, что мысли уж не мечутся, не хороводятся. Думки ясные, будто утро весеннее. Пошел по двору тихо, слышал, как рыдала холопка, оставшись одна. Да не печалился особо — отплатил же, так чего ж еще?
Тихомир шел по улице, улыбался. Сжимал в кулаке два золотых, что Цветава дала. Такие деньжищи редко когда увидать можно, а уж в руках подержать, пощупать и вовсе не каждый может.
Все головой тряс, поверить не мог счастью своему, вспоминал слова Цветавины, что говорила ему, когда расчет давала. Ругалась, винила Тишкину жадность. А сама-то, дура, холопкой обрядилась. Все сторожилась, не приметил бы кто, как она ночью из дома выскочила. Эх, надо было еще стрясти, хоть серебрушку, пугануть девку славой дурной. Ну, да и того хватит.
Нёс в кулаке сей миг Тихомир мечту свою давнюю. Дом малый в тихом месте и то, что никогда более не придется ему под отцом ходить, спину гнуть и рыбу тянуть, жилы рвать тяжкой работой.
Ступил на подворье тихо, словно вором крался. Решил не ждать утра, а собрать пожитки какие ни есть и уйти. Оглядел домки приземистые, послушал брёх старого пса и шмыгнул в свою клеть. Зашебуршался, коробок достал малый и начал кидать в него портки, да рубахи. Совсем уж было изготовился, а тут батькин голос:
— Вона как… Куда собрался, Тишка? Никак утечь решил? — отец стоял в дверях, руки тяжеленные враспор поставил. — Чего ты прячешь-то? Разжился? Сюда дай.
Тишка отступил на шаг, головой мотнул, мол, ничего.
— Что башкой трясешь? Чай не пёс шелудивый, — отец вошел в клеть и двинулся к сыну. — Давай. Кому сказал?!
— Ничего не прячу! Отстань, докука! — решил Голода за счастье свое постоять, побороться.
— Ты на кого лаешься?! — отец вызверился. — Дятка! Дятка, подь сюда!
Отец голос повысил, кричал братку своего, Твердяту — мужика силы недюжинной, а ума невеликого. Тот притопал, поморгал и дотумкал — Тишку надо прижать. Ступил в клетушку, попёр быком на парня, пнул к стене и навалился. Пока Тихомир отбрыкивался и сопел натужно, отец обшарил его подпояску, выудил два золотых. Посмотрел на них, помолчал, а потом поднял руку да и со всего маха ударил кулаком по лицу сына.
— Тварь снулая! Забогател, а роду ни полушки?! Я тебя кормил, поил, а ты что ж? Перетопчешься! Все в семью пойдет! — развернулся и ушел, унёс Тишкино счастье в горсти.
Твердята постоял, голову почесал и добавил парню: сунул в ухо несильно, но Голоде и того хватило. Завалился набок, и притих.
Очнулся через малое время, посидел, пощупал лицо, ухо и завыл тихонько. Качался из стороны в сторону, ругал про себя светлых богов. Все удивлялся, вопрошал — отчего невезуч, почему не любят его великие, да грозные вершители. Помаялся, а уж потом и озлился, бухнул кулаком по деревянному полу, подскочил и вылетел, шальной, с подворья. Побежал искать утешенья у Суропиных. А где ж еще ночной порой можно найти бражки за малую деньгу?
Приняли его охотно, напоили и сами напились. Да быстро, проворно! Всех и сморило уж через час. Тихомир поглядел на товарищей пьяных и поплелся на улицу. Шел и петлял зайцем. Ноги сами несли туда, куда глаза и не смотрели вовсе. Через два поворота уткнулся носом в глухой забор, почуял — муторно, нутро воюет. Покачался, да и изверг все, что выпил. Угваздался, замарался, но улыбнулся пьяно и упал в лопухи-то, что росли густо в глухом месте. Так и проспал до утра в вонючей луже, себя не помня и не разумея ничего.
От автора:
Башка гладко оскоблена, с макушки длинная коса свисает — воспоминание византийского писателя Льва Диaкoнa, который в X веке описывал внешность новгородского князя Святослава, сына князя Игоря и княгини Ольги: «Голова у него была выбрита, но с одной стороны свисал клок волос — признак знатного рода».
Глава 29
Нельга открыла глаза, потянулась сонно, улыбнулась бездумно и отрадно. Солнышко — утреннее, мягкое — заглядывало в распахнутые ставенки, подмигивало весело, манило вскочить с лавки, да и запрыгать щенём игреливым, обрадоваться бытию. Но Нельга не встала, осталась лежать, потягиваться и нежиться.
Счастливилась. Всё день вчерашний вспоминала: Молог бурный, берег солнечный, сосны и Некраса. Любовь его сладкую, медовую и себя рядом с ним. Румянилась, но без стыда, а от одной только неги и радости телесной.
Сколь пролежала неведомо, но в голову мысль вскочила: «А ну как не врёт Некрас и приведет мать с отцом-то?!». Тут же и подкинулась. Заметалась, простоволосая, по гриднице забегала!
— Что ж делать-то? Куда? — подскочила к окошку, глянула — нет никого. — Плава!!!
Холопка пришла быстро, стояла в дверях, ресницами хлопала белесыми, дивилась. И то верно! Нельга-то никогда раньше не кричала так заполошно.
— Плава, где Новица? Ночевать не пришла. Ты чего молчишь-то?
— Так ить… того. Вечор утекла к Новикам и досель не верталась. Богша вот токмо и пошел смотреть чего она там сидит, — Плава руками взмахнула, будто показала, как Новица ушла и куда.
— Ладно, пусть так… — Нельга задумалась, но быстро в себя пришла. — Мети гридницу, вели двор прибрать. На стол мечи самого лучшего. Медка молодого налей. И поворачивайся, Плавушка, проворь!
Девку и унесло. Видела, что хозяйка не шутит.