Огневица
Шрифт:
— Ты чья? — подал голос тот, что с косицей, и поняла Медвяна, что князь слово уронил.
Вздохнула глубоко, посмотрела прямо в серые глаза Ладимира и громко молвила:
— Медвяна Лутак.
Шепотки поползли по толпе, и все громче и громче. Вот уж кто-то не сдержался и шумнул, что врет девка и знают ее, как Нельгу Сокур.
— Слыхала? Люди говорят, что врешь. И кому? Мне? Князю Новоградскому? — Ладимир голосом надавил, брови свел к переносью.
— Слыхала, княже, — голову еле склонила, мол, знаю кто ты. — В Лугань пришла, как Нельга. Обманула Рознега Новика, люд честной,
Повернулась, нашла в толпе бледного Новика и поклонилась.
— Лутак, говоришь? — князь задумался, но ненадолго. — Медовуху делаешь?
— Делаю, княже.
Тот обернулся к Всеведе и второму родовитому:
— Узнал я вечор руку Лутаковскую. Подивился, что в Лугани сыскался умелец мёды делать. Еще отец мой привечал его стоялые, — а уж потом и Медвяне. — Кем тебе Любим Лутак приходится?
— Отцом, княже. Токмо нет его в живых. Убил его Военег Рудный, — взвился голос Медвянин, полетел над толпой. — И весь род мой посёк. Никого не оставил, кроме меня! Где холопка моя? Отдай. Я за нее ответ держать стану.
Гул пошел едва ли не громче грохота Молога! Среди прочих особо слышен был голос Рознега, что выкрикивал: «Говорил я, вины на мне нет! Кто ж знал, что змею в дому пригрел?! Ить берёсту показала, всё честь по чести!»
— Вон как. Указывать мне вздумала? Отдам, коли захочу. Я звал Рудных в Лугань, и мне теперь ответ держать перед братом его, Радомилом, — князь обернулся к дружинному ближнику. — Веди холопку. Говорить будет.
Через малое время, притащили Вею… Медвяна дрогнула, кулачки сжала. Вдовицу не узнать: битая, растрепанная, в волосах прядь седая. Сердечко забилось жалостливо, подсказало слова:
— Отпусти ее, княже. Я велела травить Военега.
Крики, гвалт и возгласы ратников! Двинулся к Медвяне тот, кого князь указал братом Рудного. Подошел, навис страшно:
— Ты как посмела руку поднять на воина? На главу рода?! Отвечай! — качнулся опасно, руку положил на рукоять меча.
— Голос умерь, Радомил. Не с рабой говоришь! Вольная я! Как посмела, спрашиваешь? А как Военег посмел род мой извести?! Рассказать тебе, что сотворил?! Али сам догадаешься? — Медвяна говорила громко, скрывала тряский голос, крепилась. — Деток малых от матерей отнимали и душили голыми руками! В сугробы кидали! Старикам головы сносили! Баб да молодух сильничали скопом и оставляли подыхать, что собак! Еще рассказать?! Отца моего и матушку прибили колами к воротам! Я помстила, я! И еще бы так сделала! Жаль, не смогла сама придушить пса кровавого своими руками!
Народ притих, слушая страшное. Поверили сразу, знали многие не понаслышке, каким был Военег. Помолчали, а потом уж одна баба в толпе охнула, за ней вторая заскулила тихонько.
— Девка, ты кто такая есть супротив Рудных?! — озлился воин.
— Кто я? Последняя из Лутаков, глава рода! Ты взглядом-то меня не жги, не боюсь. Мне терять нечего! Одна я! Да, помстила! Теперь вся родня моя легко вздохнет в нави! И будет кому Военега-то встретить, все дела его припомнить! Что смотришь? Виры ждешь? Так вот тебе за братца твоего, — тряской рукой достала из-за пояса мелкую деньгу и кинула под ноги Рудному. — За него и чешуйки много!
Так и стояли в кругу, взглядами упирались, бодались. Медвяна, даром что напугана была, но приметила в темных глазах Радомила изумление, да и отсвет какой-то чудной. Будто любовался он…
— А ну тихо все! — прикрикнул князь на толпу, что снова принялась гомонить. — Холопку отпустить, за нее хозяйка слово кинула. А ты, Медвяна, ответ сама будешь держать перед родом Рудных. Мстить решилась, так и отпор сама дашь. Пусть решает Радомил, что просить за смерть брата! То по совести! Сам смотреть стану, чтоб все исполнили честь по чести.
Медвяна краем глаза заметила шевеление в толпе, услыхала ругань непонятную и снова все смолкло. А потом увидела, как дружинные, что держали Вейку, отпустили ее и она осела грязным кулем в пыль. К ней подбежал Богша, поднял и уволок подальше.
Радомил помолчал еще малое время, а потом и ответил:
— Виры мало, Медвяна. Ты брата отняла у меня, а род главы лишила, — оглядел девушку с головы до пят. — В дом ко мне пойдешь меньшухой. Сына родишь, а потом иди на все четыре стороны. Сочтешься с Рудными за жизнь загубленую, дитя в роду оставишь. За дружинных, что извела — виру. Семьям жить надо. Слыхал я, что Лутаки богаты были, так кубышку отдашь. Или бейся со мной до крови, пока один другого жизни не лишит. Что смотришь? Ты главой рода назвалась, так держи ответ.
Стоял, ухмылялся, будто знал, что согласится, убоится жизни себя лишить сей день. Медвяна открыла рот отвечать, но снова в толпе зашевелились, загомонили, но и умолкли скоро. Она и молвила:
— Я? В дом к Рудным? Скорее небо на землю падёт, — смотрела прямо, ухмылялась так же, как и Радомил. — Лучше кровью залиться, чем так. Меч давай, смелый, биться с тобой стану!
Озлилась так, что едва искры из глаз зеленых не летели! Головой тряхнула, сверкнули богатые золотые навеси на солнце летнем, ослепили Радомила: сморгнул, зажмурился.
— Ты биться? Со мной? — выпрямился и замер, изогнув брови удивленно.
И ведь было с чего! Ведь девка молодая, а не испугалась, не склонила головы, приняла бой. Не ожидал, видно, Радомил такой гордости дурной, да и задумался крепенько.
Медвяна поняла — сам не рад, что слово такое кинул, думал, что прогнется под него, побоится смерти. С того взглядом и одарила таким, что Радомил вспыхнул.
— Так по правде-то и инако можно, — Всеведа, молчавшая до сей поры, сказала тихо, но, вот чудеса, все услышали. — Если мстила чужой рукой, так и за себя может ставить воина. Да и Радомил, коли пожелает, волен ратника своего дать.
Радомил вздохнул, словно гору с плеч скинул, а Медвяна и не шелохнулась. Знала, что встать за нее некому, да и пожалела, что не смогла Радомилу Рудному насолить напоследок.
— Мудра, Всеведа. Спаси тя, — Ладимир кивнул волхве. — На этом самом месте и разочтетесь. Кровь за кровь прольете и мести конец. Пусть боги решат, чья тут правда! Медвяна, есть кому за тебя встать?
— Нет, княже. Одна я. Сама за род отвечу, — сказала и начала прощаться с явью.
Припомнила все хорошее, будто жизнь наново прожила, начала Морене требу класть, на смерть легкую и быструю, но не успела, услыхала голос знакомый: глубокий, певучий.