Огни в долине
Шрифт:
— В церковь, Порфирий Никодимыч?
— Туда.
— Стало быть, у нас один путь. И я в церковь.
— Один-то один, да только разный. Ты вот мне скажи, Егор Саввич, и не обижайся на мою прямоту. Как так получается: ты человек верующий, в церковь вот идешь, а сын у тебя в безбожники записался. Комсомолец.
— Эх, Порфирий Никодимыч, ты меня не один год знаешь. А что делать, если времена такие? Нельзя нынче без этого. Да на Яшку я уж давно махнул рукой, не в мою породу пошел парень. Пусть живет, как ему нравится.
— Постой, постой, говоришь,
— Выпорешь. Такой битюг стал, сам выпорет.
— Уж это верно, — вздохнул Порфирий Никодимыч. — Мой-то Сенька тоже о комсомолии начал поговаривать. Я было с кулаками на него, а он руку мою поймал, сдавил, будто клещами, и смеется. Вам, говорит, тятенька, волноваться вредно. И такие фокусы, говорит, мне не нравятся. Рука онемела. Отпусти, лешак, это я ему. А он: отпущу, только в другой раз кулаками не махайте.
— Ну мой-то Яшка такого не позволяет. Однако и с ним греха наберешься.
Разговаривая, соседи подошли к церковной ограде, за которой поднимались кусты сирени, черемухи и высокие тополя. Среди них стояло здание церкви. К железным воротам вела выложенная каменными плитами дорога. Обычно тут всегда толпились нищие, встречая прихожан и клянча подаяние.
Еще издали Сыромолотов увидел, что все подходы к церкви забиты народом. Он не удивился бы: такое всегда бывало по большим престольным праздникам. Но среди людей сегодня тревожно метались огни факелов. Значит, комсомольцы пришли в церковь. Чего им здесь надо? Егор Саввич и Порфирий Никодимыч прибавили шагу. Их встретил глухой гул толпы.
— Не пущать! — кричал кто-то. — Не пущать в божий храм.
— Гони в шею антихристов.
— Нехристи окаянные.
— Граждане-товарищи, — это звонко и весело выкрикнул Петька Каргаполов. — Не волнуйтесь и спокойно расходитесь по домам. Праздник отменяется. Церковь мы закрываем.
Ответом ему был взрыв ругани, истеричные вопли женщин.
— Ты кто таков? Ишь выискался, молокосос.
— Только без оскорблений личности, — все так же весело отозвался секретарь комсомольской ячейки. — Есть постановление о закрытии нашей церкви. Религия — злейший враг народа. Вы люди темные и потому не понимаете.
— А ты светлый? Вот хрястну тебя по башке-то, сразу потемнеешь.
— Не пущать их! Не пущать!
— Люди! Чего же мы смотрим? Божий храм оскверняют, поганцы.
— Но-но, не напирать, граждане. Спокойно. Кто окажет сопротивление — будет отвечать перед судом.
Угроза возымела действие. Но толпа не расходилась, волновалась и гудела. Там и тут колыхались факелы, отбрасывая багровые блики на людей. Егор Саввич и Порфирий Никодимыч, работая локтями, старались пробраться ближе к ограде.
— Антихристы! Бесовское племя! Не трожьте божий храм.
— Еще раз объясняю, граждане, без оскорблений. Будут неприятности.
— Не грози, сукин ты сын! Не пужай.
— Ребята! А ну, за дело.
Несколько факелов отделились от группы и двинулись
— Глядите! — ахнули в толпе. — Куда забрались, поганцы.
— Никак церковь поджечь задумали.
Из церкви выбежал отец Макарий. Он был в полном праздничном облачении, с массивным крестом в руке, с непокрытой головой.
— Православные! — завопил поп. — На ваших глазах совершается хула господа. Заступитесь.
Момент был критический. Верующие, возмущенные до глубины души, готовы были вот-вот броситься на комсомольцев. Но первым никто начать не решался, отлично понимая, какими последствиями это грозит. Но если бы кто-то начал, его, наверное бы, немедленно поддержали остальные. Петр Каргаполов подошел к отцу Макарию и что-то сказал ему в самое ухо. Поп сразу скис, уселся на каменную ступеньку и обхватил обеими руками седую лохматую голову. Послышался беспорядочный перезвон колоколов. Потревоженные галки, невидимые в темноте, закружили над церковью, громко крича. Люди, задрав головы, смотрели на колокольню, где двигались фигуры с факелами. Вот одна фигура, потом вторая появилась на куполе, а затем у креста, на самой верхушке.
— Крест! Смотрите, крест сбрасывают.
— Покарает их господь, ох, покарает!
Над шумевшей, возбужденной толпой разливался беспорядочный звон малых и средних колоколов, тревожно, как набат, гудел главный колокол. И вдруг раздался глухой металлический удар, так что, казалось, земля вздрогнула под ногами стоявших у церкви.
За первым ударом последовал второй, третий, четвертый.
— Колокола! — истошно завопила какая-то баба в черном монашеском одеянии. — Колокола сбрасывают! Люди добрые! Последние времена настали.
Колокола падали один за другим, звоня на лету, ударяясь о стены, и последний раз звякали, падая на каменные плиты. А те двое, на самом главном куполе, заарканив крест, старались сорвать его и не могли. Тогда один из них раскрутил над головой большой моток веревки и, крикнув: «Ребята! Лови!» — бросил ее товарищам. За веревку сразу уцепилось несколько парней. Поднатужившись, они потянули, и крест стал крениться.
Сыромолотову показалось, что крикнул Яков, и сердце его дрогнуло. Неужели сын поднял руку на господа? Неужели он там, на куполе, возится у креста? Егор Саввич протолкался к самой ограде, так, чтобы видеть, кто будет выходить из церкви.
Все колокола уже молчали, и только самый большой еще глухо позванивал. Видимо, сбросить его было делом не простым. Кто-то из парней крикнул:
— Ладно, пусть болтается. Потом снимем. Сейчас, в темноте-то, не зашибить бы кого. — Наступила тяжелая тишина. Только чуть посвистывал ветер, и продолжали кричать растревоженные галки. Потом Сыромолотов увидел сына. Яков выходил из церкви вместе с Данилкой Пестряковым.
— Яков! — крикнул Егор Саввич и задохнулся от гнева. Глотнул воздуха и снова крикнул: — Яков! Ты… ты… ты… что же это, мерзавец, а? Руку на господа бога подымаешь, поганец?