Огонь блаженной Серафимы
Шрифт:
То есть какое счастье, что он не через главный выход из кабака выбегал, я бы его не узнала. Куда только подевались его набриолиненная челка, усики стрелочками и подбритые бакенбарды? Стрижен он был коротко и выбрит, одет в добротный кафтан, штаны заправил в блестящие сапоги бутылками. Типичный берендийский купчик не средней, пониже, руки.
— Петр Иванов, кличка Барин, двадцати пяти лет, местный уроженец, — перечислила Геля то, что успела записать.
— Барин? — Эльдар выдвинул мне табурет, снял грязную, воняющую дымом шубу. — Стало быть, благородные жилища обчищал?
Я погладила Гаврюшу, уже свернувшегося у меня на коленях подремать.
Пьер сплюнул сквозь зубы:
— Нет у вас на меня ничего, сыскари.
— Мы и не обвиняем, — добродушно сказал Мамаев и присел на краешек стола. — Чем именно ты промышляешь, дело твое, не пойман — не вор.
— Ну как же не пойман? — неприятным голосом осведомилась Попович. — У Бобынина в номере крупная сумма была, а этот… Петр Иванов Бобынина ножиком пырнул и денежки присвоил.
— Не было этого!
— Ну как же не было? Коридорный, — Геля взглянула в бумаги, — Шемендюк показал, что поселялись вы с Бобыниным вместе, никуда не отлучались, только наутро Бобынина мертвым нашли, а тебя не нашли и денег тоже.
Пьер отпирался, Попович поджимала, мне стало скучно, Гаврюша уютно урчал на коленях, я зевнула, прислонилась спиной к стене.
— Нет у меня ножа, — бубнил арестант. — Вышел в лавку, вина прикупить, вернулся через три четверти часа, коридорного на месте не было, Бобынин мертвый лежит, саквояжа с деньгами нет, я и сбег от греха.
— С бутылками?
— Их оставил!
— Не было там полных бутылок. А сбег ты через окно, по пожарной лесенке, а саквояж на веревочке перед этим спустил.
— Нож тогда куда делся? А?
— Его зовут Ефим, — вдруг сказала я замогильным голосом, — подельника твоего. Вы втроем в нумере развлекались. Ефим соседний снял, и вы его для компании пригласили. Вы играли в карты, долго, пили, еще что-то… Нюхали? Не вижу. Ты ушел за вином. Ты не убивал. Ты испугался очень. Ефим… Форма морская парадная, плохая, потешная, с чужого плеча, кортик… Они подрались. Ты пришел, когда все было кончено… Глупо. Как же глупо. Ты мог большего от Аркадия добиться, Ефим тебе все планы поломал. Ты оставил ему саквояж и сбежал, а тот спокойно наутро из гостиницы съехал.
— Где теперь подельник? — Быстрый мужской баритон спрашивает негромко, будто опасаясь спугнуть.
— Здесь. — Я кивнула некрасивому мужчине в парадной офицерской форме. — Зол на Петрушку очень, у грани ждет, чтоб поквитаться. Нет?
Я прислушалась, потом поправилась:
— Нет, он не того ждет, не мести, он хочет, чтоб тело земле предали по обряду, отойти без того не сможет. Что ж ты, ирод, даже прикопать его нормально не смог? Мало того что убил, как собаку мусором закидал поверху… На берегу… причал еще старый… две ивы… Он сейчас в лицо тебе смотрит.
— Нет!
Я дернула головой, стукнувшись затылком о стену.
Лакей Пьер бился в падучей, пытаясь смахнуть с лица призрачные пальцы, которые даже я уже не видела.
— Попить бы, — попросила бледную Гелю.
— Давай, букашечка.
О зубы стукнулся металл фляги, и горло обожгло.
— Это ее остаточной магией накрыло, — бормотал Мамаев Геле. — Зорин убьет нас всех.
Чародей, оставив меня, склонился над арестантом, стал вливать в раскрытый рот коньяк.
— Авр-р? — собачечка зевнул сладко.
Младшие чины, появившиеся в допросной, выносили арестанта, тот обзывал меня ведьмою, а после принялся орать песню.
— Что это было? — спросила Евангелина Романовна.
— Я же объяснял: остаточная магия. Представь, сколько чар в этом подвале ежедневно твои коллеги творят, вот и пропитались стены.
Коньяк расползался в желудке горячей медузой, голова отяжелела.
— Ослабли запоры Артемидоровы, — пробормотала я хрипло. — Иначе никакие ваши, Эльдар, ошметки, видений бы не вызвали.
— Дашь посмотреть? — В голосе Мамаева звучал азарт. — Я запоры имею в виду.
— Ребятушки, — нежно сказала Геля, — а мое присутствие для ваших смотрин очень уж необходимо? Дела у меня образовались, в книгу постояльцев гостиничных взглянуть хочется, а она в кабинете, ну и сыскную команду к причалу организовать. Тебе призрак этот про то, где саквояж с деньгами, поведать не успел?
— Мертвым деньги неинтересны, — пожала я плечами.
— Оно и понятно. Можешь почившего Ефима заверить, что уже до рассвета… Ах нет, осмотр же еще! Завтра после полудня по обряду его сопроводим.
Попович говорила громко и будто бы не мне, а тому самому покойнику, а еще теребила нервно пуговицу на мундире, из чего я заключила, что надворная советница пребывает в панике.
— Как она с такими нервами в приказе служит? — спросила я Эльдара, когда за нею закрылась дверь.
— Перфектно! — ответил чародей. — Давай, девица, показывай.
— Авр-р?
— Погулять не хочешь? — Эльдар протянул собачечке печенье, достав из кармана.
Гулять Гаврюша не хотел, он и с коленей моих не сполз бы, если бы Мамаев не подхватил его под пузико и не поставил на пол. Гавр фыркнул, протопал к картузу, который валялся забытым у стены, и мгновенно в нем устроился.
— Показать не сложно. — Я улыбнулась, очень уж мило моя кракозябра в головном уборе смотрелась. — А вот сможешь ли ты увидеть, Эльдар Давидович?
— Не жеманься, — поторопил тот. — Не попробуем, не узнаем.
Я поднялась со стула, раскинула в стороны руки, закрыла глаза:
— Гляди!
Поначалу он молчал, после забормотал что-то неприличное, что-де в одежде эдакие штуки затруднительны, а вот ежели бы барышня Абызова разоблачиться согласилась… Окончание тирады перебил пронзительный присвист: