Огонь и сера

Престон Дуглас

– Граф примет вас с минуты на минуту. Не желаете ли бокал хереса? Смею предложить отличный амонтильядо.

– Благодарю.

Дворецкий бесшумно вышел и через минуту внес на серебряном подносе хрустальный бокал с бледно-янтарной жидкостью. Оставив его на столике у кресла, слуга так же бесшумно удалился.

Потягивая изысканный напиток, Пендергаст оглядывал шикарно обставленную комнату, и лаконичность стиля все больше и больше увлекала его. Здесь персидский ковер времен шаха Аббаса и камин из серого флорентийского камня с гербом старинной благородной семьи удивительным образом примирили красоту и уют. На столике, где дворецкий

оставлял херес, несколько предметов из серебра, антикварный сифон, флакончики из римского стекла с духами и маленькая этрусская статуэтка из бронзы тоже требовали внимания Пендергаста.

Но поразило гостя другое: над каминной полкой висела картина Вермера. В холодном фламандском свете у окна в свинцовом переплете сидела женщина, кружева в ее руках отбрасывали на платье паутинку теней. И хоть эту работу Пендергаст видел впервые – а все тридцать пять творений мастера он знал наперечет, – мысль о подделке отбросил сразу. Игру света и тени Вермера подделать было нельзя.

На противоположной стене висело незаконченное «Обращение святого Павла» в стиле Караваджо. Уменьшенная версия того, что художник написал для церкви Санта-Мария-дель-Пополо в Риме, она своей глубиной и насыщенностью цвета заставила Пендергаста увериться – перед ним этюд самого мэтра.

Третье полотно на стене по правую руку живо напомнило Пендергасту о серии «Воспитание девы» Жоржа де ла Тура. Картина, впрочем, не была копией, а значит, маленькая девочка, что читала книгу при свечах в темной комнате, принадлежит кисти таинственного француза.

Больше картин в комнате не было, но хватало и этих жемчужин. Ни одна из них, однако, не имела ярлыка с названием или именем мастера. Равнодушный к зависти гостей, хозяин повесил их здесь лишь для собственного удовольствия, как часть интерьера.

Выходит, Фоско не так уж и прост.

Из соседней комнаты донеслись звуки, такие тихие, что различить их смог лишь сверхъестественный слух фэбээровца: открылась дверь, защебетала неведомая птица, стуча когтями по деревянным ступенькам, а глубокий голос нежно позвал:

– Ну же, ну, выходи! Так, теперь наверх – раз, два, три. А сейчас вниз – три, два, раз!

Птица – если это была птица – взорвалась щебетом, закудахтала и захлопала крыльями. Тут зазвучал тенор, постепенно набирая силу и громкость, и птица затихла. Как только ноты арии бельканто смолкли, сразу же появился дворецкий.

– Граф примет вас сейчас, – пригласил он.

По длинному и широкому коридору, мимо стеллажей с книгами лакей повел Пендергаста в огромный кабинет, где во всем своем величии их дожидался граф.

В слаксах и накрахмаленной до хруста белой рубашке, расстегнутой у воротника, Фоско стоял спиной к вошедшим. Его взгляд был обращен на погруженный в вечерние сумерки балкончик, увитый розовыми кустами, за стеклянной стеной. Рядом, на рабочем столе, он разместил в безукоризненном порядке по меньшей мере сотню миниатюрных инструментов: отвертки, паяльнички, ювелирные пилки, окуляры и напильники часовщика. Изящные маленькие шестеренки, собачки и пружинки лежали бок о бок с микросхемами, платами, связками проводов, светодиодами, кусочками резины и пластика и приспособлениями, о назначении которых оставалось только догадываться.

И над всем этим на Т-образном насесте восседал какаду. Однако, подойдя поближе, Пендергаст понял, что белоснежные перья и лимонно-желтый хохолок ввели его в заблуждение – птица оказалась не живой, а механической,

роботом.

Дворецкий указал Пендергасту на стул возле стола. Затем, как добрый волшебник, будто из воздуха, достал недопитый бокал хереса и, оставив его гостю, так же бесшумно удалился.

Фоско тем временем взял со стола орех и зажал его между вытянутых трубочкой губ. Возбужденно присвистнув, искусственный попугай, жужжа моторчиками, перебрался к графу на плечо, схватил клювом орех, расколол его и весьма убедительно принялся есть.

– Ах, моя прелесть, – проворковал граф. – Время игр закончилось. Возвращайся на место.

Фоско слегка повел рукой в перчатке, но попугай, издав недовольный скрип и распушив хохолок, даже не подумал слушаться графа.

– Ай-ай, что-то он сегодня упрямится, – сказал Фоско, уже громче и тверже. – Возвращайся на насест или остаток дня вместо орехов проведешь на просе.

Все еще недовольно клекоча, птица спрыгнула на стол и, цепляясь металлическими когтями, взобралась на жердочку. Утвердившись там, робот уставился на Пендергаста бусинами глаз-светодиодов.

– Прошу простить, – с легким поклоном развернулся граф к гостю, – что заставил вас ждать. Мой друг, как видите, нуждается в упражнениях.

– Безумно интересно, – сухо прокомментировал Пендергаст.

– Еще бы! Хотя вынужден признать, питомцы заставляют меня выглядеть глупо.

– Питомцы?

– Да. Вы только посмотрите, как они любят меня! Мой какаду и... – граф кивнул в сторону проволочной пагоды, где, жужжа крохотными сервомоторами и попискивая электронными голосочками, резвилась стайка серых мышей, – и мои дорогие мышки! Однако отрада моя и услада очей – Буцефал. Ведь так, моя прелесть?

Птица, распушив перья, спрятала в них клюв, как будто слова графа ее смутили.

– Вы должны простить Буцефала, – цокнув языком, сказал граф. – С незнакомцами он осторожен и друзей заводить не спешит, а если что не так – тут же начинает кричать. Ах, мой друг, знали бы вы, какие легкие у этого изумительного существа! Мне даже пришлось занять две смежные квартиры.

Не обращая внимания на похвалу, робот-попугай неподвижно смотрел на Пендергаста.

– И Буцефал, и все прочие мои прелестники не чужды опере. Помните, как у Уильяма Конгрива: «Чары музыка таит...» [22] . Ну и так далее. Вы, должно быть, слышали мое недостойное пение? Узнали отрывок?

22

Слова из начальных строк единственной трагедии английского драматурга Уильяма Конгрива (1670 – 1729) «Невеста в трауре».

– Ария Поллионе из «Нормы», – кивнул Пендергаст. – «Abandonarmi cose potresti».

– А, так вам понравилось?

– Этого я не говорил. Скажите, граф, роботов вы сделали сами?

– Да, механические безделушки и животные – моя страсть. Я одинаково люблю и своих чад, и детей природы. Знаете, у меня еще есть канарейки, живые. Желаете взглянуть?

– Благодарю, не стоит.

– Родись я американцем, кем-нибудь вроде Томаса Эдисона, то нашел бы применение своим талантам. Увы, моей родиной стала Флоренция, а угасающему итальянскому роду такие способности ни к чему. Там, откуда я родом, графы обеими руками держатся за век восемнадцатый, а то и за более древние времена.