Огонь и вода
Шрифт:
— Ну просто, конец света! Кажется мне — он будет таким: не потоп, а ураган. Все с земли сдунет — и унесет в небо. А затем назад все бросит, в беспорядке и смешав. Но когда все стихнет — жизнь начнется снова. Чтобы после повториться — через много тысяч лет.
Ветер рвал ее плащ, синими крыльями за спиной. Сбил набок громадную шляпу, жестоко трепал платье, со всеми юбками подняв выше колен. Она покраснела, не решаясь отпустить руку Леона и не зная, как придержать шляпу, в любой миг готовую улететь, или опустить юбки и завернуться в плащ, пыталась схватиться за одно, за другое — тщетно, ветер будто разоблачал ее, с каждым порывом, явно одолевая.
Прекрасная Дама — подумал Штрих — да, из тех самых стихов А.Б., Незнакомка — подхваченная революционным ураганом, когда все вокруг падает и уносится прочь. Господи, и какое же это счастье, что они встретились в этом мире, не прошли мимо — за что оно послано ему, самому обычному человеку?
— Мой падший ангел — сказал Леон — моя королева.
— Отчего падший? — спросила Зелла, воюя с ветром — потому что сейчас я буду растрепана и растерзана, до совершенного безобразия?
— Потому что я боюсь, что ты покинешь меня, взлетишь и исчезнешь.
— Не бойся — я не хочу улетать!
Ветер бросался порывами, хотел увлечь в стороны, сбивал с пути. И заставлял идти очень медленно. Но они и не спешили никуда — упорно шли навстречу буре, вместе нагнувшись против ее натиска, мимо других согнувшихся фигур. Минуту или час? — время как застыло, знакомая дорога казалась бесконечной. Вдруг налетел порыв такой силы, что все на улице остановились, обернувшись боком или спиной, чтобы устоять; они тоже остановились, оказавшись лицами друг к другу, Зелла схватилась за Леона двумя руками. И ветер наконец сорвал ее нарядную шляпу, вместе с вуалью, шпильками и шелковыми розами, и унес в небо над крышами, к серым тучам. Зелла вскрикнула, вскинула руки, пытаясь прикрыть волосы ладонями, натянуть капюшон плаща. Леон увидел ее лицо совсем близко, совершенно открытым, без вуали, почувствовал, как его словно обдало жаром — и губы их встретились, в самый первый раз, среди бури, у всех на виду, ветер поспешил укрыть их синим плащом, наброшенным на головы будто полог. Они так и стояли посреди улицы, обнявшись — когда же ветер чуть стих, то вдруг сразу поспешили отстраниться друг от друга.
— Простите меня, сударь — смущенно сказала Зелла — я не знаю, как это вышло, чтобы на глазах у всех…
— Я куплю вам завтра новую шляпу — сказал Леон — не с этих ли бурь великий Дант писал свой второй круг, где адский ветер вечно кружит влюбленных?
Он лишь сейчас заметил — что и сам остался без головного убора. Ему показалось, что все вокруг глядят на них, гася в глазах огонек нескромного любопытства — и все с непокрытыми головами, шляпы их наверное, также кружились сейчас высоко в небе. Очень красивая женщина, в кружевном платье и алом плаще, надутых ветром как паруса, бежала навстречу, тоже без шляпы, растрепанная жестоко — и вдруг улыбнулась им, взгляд ее был, как нерассказанная история; однако же ветер сильнее налетел, затрепал, закружил в вихре — и незнакомка, словно яхта, гонимая по волнам, стремительно исчезла в пыльной и ветреной дали.
— А разве мы в чем-то виноваты? — ответила Зелла — пришла буря, и треплет всех! И пожалуйста, не смотрите так на других женщин, сударь!
Это было их объяснение. Они продолжили путь — взявшись за руки, как дети, и глядя друг на друга, слова не были нужны. Они шли так, бесконечно долго, через ветреный, несущийся вдаль город, мимо встрепанных людей — которым пока не повезло повстречать свою пару; несколько раз, впрочем, Штрих видел и влюбленных, идущих сквозь пыльный ветер — как и они сами, без шляп, у женщин этот ветер распускал и трепал длинные волосы, стягивал накидки и плащи, не позволяя укрыться, надувал широкие платья и юбки, заставляя любительниц ветреных прогулок вцепляться в своих спутников, чтобы не унесло. Точно так же ветер набросился на Зеллу, мгновенно разрушил ее прическу, разметал пышные волосы и начал жестоко путать, трепать, ворошить, вздувать над головой и облеплять лицо. Леон смотрел на нее, восхищаясь каким-то безумным восторгом и чувствуя радостный покой внутри, еще никогда ему не было так хорошо.
— Какая буря! — сказала Зелла — никогда еще не видела, такой! Мне не страшно, нет. С вами рядом — не страшно, сударь!
Город наконец закончился. Возле горы, как обычно, ударила пыль, слепящей тьмой. Отчего-то они, не сговариваясь, вместе свернули на короткую дорогу, к вершине. На тропинке, узкой и крутой, надо было смотреть под ноги, чтобы не оступиться; на мгновение Леону показалось, что он видит над собой храм — будто вырастающий из горы, спускаясь к ним лестницей с мраморными ступенями, возвышаясь в небо рядами колонн. Они поднялись уже по склону — выше крыш, выше деревьев. Небо цвета серого свинца висело совсем низко — казалось, до него можно достать рукой.
Наверху ветер ударил в лица с такой силой, что им можно было захлебнуться — слова, и даже дыхание, вбивало обратно в горло, волосы обрывало с голов, одежды бесновались вокруг, в полнейшем беспорядке. Тогда, чтобы не потеряться в этом безумном, прямо дантовском, вихре, они бросились в объятия друг другу — и ветер, будто тот самый, из второго круга Дантова ада, терзал их с такой же яростью — толкал с дороги в кусты и колючки, срывал одежды, хотел кинуть на колени, или почти отрывал от земли. Но Леон прижимал к себе Зеллу, ощущая себя как в пожаре — и девушка не отстранялась, глядя ему в глаза; этого было довольно, чтобы без всяких слов окончательно понять, что он для нее значит столько же, сколько и она для него. И это было счастье, разрушить которые не могла никакая буря — мир и покой внутри. Это был их обряд — более священный, чем любая церемония. И ничто больше — не имело значения.
Наконец они спустились с горы, на ту сторону — и, взглянув друг на друга, сначала смутились — затем рассмеялись. У Леона распахнуло пальто и пиджак, оборвав пуговицы, у Зеллы унесло вихрем синий плащ, а платье со всеми юбками было разорвано, растерзано в клочья, металось вокруг нее лохмотьями, как у картинной Свободы с баррикад. Леон поспешил предложить свое пальто, чтобы как-то прикрыться. Когда они наконец вошли в ее дом, как в тихую гавань, Зелла сразу убежала, привести себя в порядок — а Леон вспомнил, что в кармане пальто остались бумаги, которые он должен был срочно отнести по одному адресу. Мгновение он размышлял — затем махнул рукой.
— Это подождет — сказал он себе — у революции товарищей много. А она — Единственная. Один раз, один день — подождет.
В Организации семьи не были под запретом. Однако товарищ Первый всегда говорил, что их великое дело требует абсолютной самоотдачи, и все мешающее этому должно быть брошено, как лишний груз при переправе. Как указано в "Происхождении семьи..", она — лишь уложение, нужное для передачи собственности, но какое наследство может быть у настоящего революционера? Как святые подвижники и монахи налагали обет безбрачия, так и строители нового мира в отличие от обывателей могут позволить себе короткий отдых лишь после победы, до того же их счастье должно быть в знании светлого будущего и в понимании того, что они это будущее приближают. А любая привязанность к чему бы то ни было, кроме дела, опасна — потому что, если случится выбирать, ты можешь выбрать не то. И увязнуть в семейном болоте пошлости и мещанства — окончательно превратившись в чеховского персонажа в футляре. Но Зелла была другой — чистой, умной, доброй, возвышенно-духовной. И для любого борца за светлое будущее, человека самых высоких моральных правил — было бы честью иметь такую жену.
— Простите за ожидание, сударь! — сказала Зелла, входя неслышно, как умела лишь она — возвращаю вам ваше пальто. Я и пуговицы — уже пришила!
Она успела сменить платье, и даже как-то привести в порядок волосы. В окно бился ветер с наконец пролившимся дождем. А они пили чай, беседуя на обычные, утонченно-возвышенные темы. И Леон понял окончательно, что он — не буревестник, ищущий счастья в самой борьбе, хотя и желал честно внести вклад в постройку лучшей жизни; он был искренен, говоря о борьбе за благо народа — но надеялся найти счастье и для себя. Спустя годы, он вспоминал тот путь, которым они проходили каждый день, как что-то символическое — найти Ее, единственную и любимую, несмотря на все враждебные вихри, веющие над головами; вместе пройти сквозь бурю, сбивающую с ног.