Огонь на поражение
Шрифт:
— Стрелять — не перестрелять. На спуске что, второй предохранитель?
— Ну. А то ведь, ежели за поясом таскать — или яйца Отстрелишь, или попу поцарапаешь. Сам понимаешь, бывают случаи — «предохранительные», полсекунды жизни могут стоить. А тут — вот под пальцем.
— На армейский «стечкин» похоже.
— Похоже, да не то. Эта машинка на тридцать метров любые бронежилеты «гасит».
— Так уж и любые…
— Кроме четвертой степени защиты, типа «антикалашников». Только много ты по городу граждан в подобном снаряжении видел? То-то… Поиграл и будя.
— А кольт?
— Какой хороший мент не любит быстрой стрельбы! Из нетабельного оружия…
— Где взял?
— Где взял, где взял — купил… — смеется Игорь. — Не сумлевайся, боярин, ствол «чистый». Пристрелянный. Бери и пользуйся моей добротой. Контрабандный товар…
— А «маслята»?
— Пять обойм хватит? В машине, в бардачке. И еще пачку — сам снарядишь, если нужно.
— Спасибо.
— Не за что. Голову береги.
— Буду.
— Ну и ладушки. Заливаем костер и двигаем. Игорь встает, запахивает куртку, затягивает узел галстука… Галстук!
— Стоп!
— Ты чего?
— Быстро крутим снова: убийства в аэропорту. Ты помнишь, сказал, что ими масса народу интересовалась? Ну тем, что при них было, — документы, бумажник, кредитки…
— Ну…
— А теперь — вспоминай: меня интересует, чего при них или на них не было, а должно быть? Ну, давай, Игорек!.. Часы, трусы, галстук!..
— Ну надо же!.. Как я сам не заметил… Голова была не тем занята…
— Ну?!
— У этого самого, пожилого, которого удар хватил. У него действительно не было часов. Ни карманных, ни ручных — никаких.
— Вот так! Часы!
— И что?
— А хрен его знает. Надо этот будильник отыскать — там видно будет.
— Можно и проще посмотреть: прикарманил часики-то кто-нибудь во время суматохи. Из туристов или из обслуги.
— И такое может быть.
Быстро бредем к дороге, к Игореву «жигуленку».
— Да, Крутов, совсем забыл… — произношу буднично.
— Ну?
— У тебя есть информация на одного… — выдерживаю паузу, словно вспоминаю:
— Кличка — Гудвин. Игорь молчит. Тридцать секунд. Сорок.
— Нет. Среди известных мне авторитетов такого нет. — Голос у Крутова такой же, как всегда. А вот глаз его я не вижу. Темно. Совсем темно.
Глава 13
Раскачиваюсь в кресле-качалке и как бы отдыхаю. На самом деле — работаю.
Думаю. Мыслю. И, следовательно, существую.
Вот эти выражения-паразиты — «как бы» и «на самом деле» — пару истекших лет постепенно, медленно и неуклонно «обули всю страну». Видно, отражают процессы.
Или, говоря по-генсековски, реалии. «На самом деле страна находится как бы в трудном положении». «Руководители как бы ведомств информировали правительство о состоянии дел в своих отраслях». «Вице-премьер как бы подвел итоги сделанному».
«На самом деле видны существенные сдвиги». «Россия становится как бы мировой державой».
Так что на самом деле живем, мыслим и, следовательно, существуем. Как бы.
Так что туман и бардак в моей голове на самом деле — отражение как бы бардака и тумана в стране. Но это не утешает.
Как бы там ни было — мне нужна ясность. Полная.
Игорь подвез меня немного — до метро «Дмитровская». И снабдил тяжелой сумкой. В ней, помимо обещанных патронов к кольту, бронежилет скрытого ношения типа «Визит», кое-какие продукты, две фляжки — одна с коньяком, другая — со спиртом. Набор джентльмена-подпольщика. Оставил Крутов и два оперативных контакта. На случай. Надеюсь — не пригодятся. Ибо еще Чехов констатировал: если в первом акте на стене висит ружье, в последнем оно должно непременно выстрелить. Но это, как я понимаю, о причинно-следственных взаимосвязях. Из области философии. Даже точнее — диалектики.
Вот чего так и не уразумею никогда, так это се. Шуточка студенческих времен: чем отличается мат от диамата? Второго, в отличие от первого, никто не знает, но делают вид, что знают.
Мое же материалистическое мировоззрение накрылось медным тазом, споткнувшись (было мне тогда восемна-дцать лет от роду) о категорию «необходимое-случайное». Что значит — цепь случайностей есть закономерность?
Именно тогда я вдруг отчетливо понял, что ни моя, ни чья-то другая жизнь вовсе не зависят ни от состояния здоровья, ни от образа жизни; если бегущему трусцой от инфаркта упадет на голову кирпич, бегуну совершенно будет наплевать, что, согласно материалистической диалектике, это и его жизнь тоже — лишь звено в цепочке какой-то там закономерности…
Частично успокоился я, лишь встретив у Булгакова многозначительное Воландово: «Ни с того ни с сего кирпич на голову не падает».
Потом было много всяких книжек — от Фрейда и его недруга Юнга до различных версий оккультных наук и ди-анетики. И в итоге вернулся я к тому, что знал еще в детстве: «Будь готов!» Этот краткий девиз включает априори многое: и монументальное «мементо море», и жесткое «хочешь мира — готовься к войне», и прутковское «Бди!»…
Но я хочу жить всегда. Как ребенок. А потому принимаю: «Бодрствуйте, ибо не знаете, в который час Господь ваш придет».
Это у Матфея.
Как говаривал Лев Толстой — делай что должно, и будь что будет.
Что должно делать мне?
Все, что от меня зависит, дабы ружье не выстрелило в четвертом акте, даже если оно вывешено в первом и заряжено во втором!
Утешает тот же Толстой, сказавший когда-то Чехову:
«Пьесы вы пишете еще хуже, чем Шекспир».
Хуже чем Шекспир? Занятно…
А вообще-то, писательство — странная профессия. Или образ жизни. Как и искусство вообще… Как там в учебниках? «Искусство должно реально отражать жизнь». Во-первых, оно никому ничего не должно — или есть, или нет. Во-вторых, искусство — вовсе и отнюдь не отражение жизни, а ее дополнение. Новая реальность. Гениальный творец, художник создает мир — и дарит его людям. Другое дело — способны они понять и принять этот подарок или нет. Изумительный Ван Гог создал такой мир — и был всеми отвергнут. Умер в безвестности и нищете. Но кто сказал, что писал он для своих современников? Его творения — дар человечеству, они вне времени… И какая полагалась ему за то награда?.. Бог знает.
Писатели, художники действительно создают свой, придуманный мир, они работают и, созидая жизнь мнимую, лишают себя настоящей, той самой, что бьется в окно солнечным лучом или пряными дождевыми каплями, что звучит шепотом морских волн и словами любви, той самой, где ветер играет волнами волос семнадцатилетней девушки, удаляющейся от вас легкой, танцующей, юной…
Но время идет, меняет все безвозвратно, и жизнь, казавшаяся такой реальной, — исчезает бесследно, навсегда. А та, придуманная, оставшаяся на страницах книг, на полотнах, в рулонах пленки, — вдруг обретает явь и плоть, ей сопереживают, ей сочувствуют, ею восхищаются. Парадокс?..