Огонь неугасимый

Абсалямов Абдурахман Сафиевич

— С-под ветра держи! — крикнул Стрельцов, бережно прикрывая рукавицей пульсирующую, упорно шипящую звездочку. — Да не меня ты прикрывай, не меня! Огонек береги! — И все ниже, ниже клонился к земле, провожая по стыку свою ослепительно прекрасную звезду.

Не сладив с настырным пульсирующим огоньком, ветер переменил тактику. Разбежался чуть не от последнего вагона, скомкал воедино булькающую тьму и дождевые струи, швырнул под защитную маску сварщика, мимоходом столкнув его в лужу меж вагонными буферами.

Но звездочка-то не погасла. Ни на мгновение не сорвалась со стыка. Все так же устойчиво шипя и расстреливая темноту стремительными лучами, раскачивая лиловыми отблесками, расталкивая

и рассекая ветер, добралась до уже остывшего, до своего же следа, оставленного в самом начале жизни на стыке, наново расплавила отвердевшую сталь, соединилась навсегда ровным оранжевым валиком и только тогда, раз несколько притопнув напоследок, оторвалась от своего основания, смачно прищелкнув, потухла. Не исчезла, не упала, просто потухла за ненадобностью.

— Лиха беда начало, — пропыхтел Стрельцов, выбираясь из тесного переплетения труб. — Ну, как ты, не раскис? — И, выбросив из держателя огарок электрода, вставил новый.

И опять, звонко клюнув трубу на самом стыке, затрепетала горячая жизнь, опоясывая медленно, но неуклонно, две трубы в одну, объединяя для дела, перескакивая с одного стыка на другой, приплясывая, шипя, взрываясь и вновь возгораясь.

— Давай, Ванек, жарь ему в наглую морду! — поощрял Игорь, воюя с ветром не на жизнь, а на смерть, отсекая слепому и мрачному дождю все пути к бессмертной звездочке. Огромный зонт то вздымался парусом и выворачивал руки, то падал, пришибленный упругим напором ветра и тьмы, то бился о стенку вагона дробно и лихорадочно, как бы прощаясь с остатками сил и надежды, но ни разу не дал столкнуться двум враждебным стихиям: огню и воде. — Давай, парень, жарь! Пусть не берет нас «на понял»! Мокрому дождь не страшен, а победителей не судят. У-ух, работенка, где ты раньше была?

Молодчина он все же. Не час, не два бьется, рассвет вон сереет, а ни слова о пощаде. И вот — шабаш! Даже сам себе не поверил Стрельцов. Ощупал еще теплый стык, отстранил зонт, стряхнул мокрые рукавицы в защитную маску, поглядел вверх, размазал по лицу ладонями колкие капли, выдохнул еле слышно:

— Амба…

— Ай правда? — огляделся Рыжов. — Ух, сервировочка, матери-батери! Сварганили, а! Иван! Черт полосатенький! — И, прислонив зонт к стенке вагона, ударил по настилу краснофлотское «яблочко».

Трудно переставляя ноги, Стрельцов прошел до конца настила, вырубил ток сразу, по всему стенду и увидел, что не рассвет, настоящее утро наступило. Вернулся к трубопроводу, взял маску с рукавицами, «колчан» с электродами, еще раз огляделся, как на поле боя, и неумело, но громко запел:

— А майскими короткими ноча-ами-и…

41

Пятнадцатый энергопоезд точно в срок встал на комплексные испытания. Двинулась по ленточным транспортерам угольная крошка, засветились матовые окна в дверцах котловых топок, упруго, все набирая силу и скорость, зашелестел в нескончаемых сосудах трубопроводов азартный пар. Стрелки манометров ожили и помаленечку, слегка вздрагивая, поползли к заветным отметкам, теплом и живой силой повеяло со стенда. Запахло угольным дымом, нагретыми термоплитами, хлорированной водой, шумно фонтанирующей в градирнях.

В вагоне распредустройства, на рабочих площадках котлов, в тамбурах вагона-турбины суетились люди — и по делу, и без дела, и вовсе лишние пока. Но что поделать, каждый из этих людей вложил что-то свое в оживший на стенде энергопоезд и теперь считал правом и необходимостью увидеть, как пойдут дела у новорожденного, не оступится ли на первых шагах, не подведет ли. Так повелось тут, и никто никого не считал лишним.

В дальнем конце стенда, на мокрых приступках, плечо к плечу сидели люди, которые ни так ни этак друг другу

не симпатизировали. Сидели и курили, прислушиваясь к чему-то, о чем-то размышляли, чего-то ожидая. Полчаса назад Павлов спихнул опрессовку трубопровода питательной воды, впервые сваренного Стрельцовым. Десять минут назад Мошкара подписал акт приемки и паспорт вагона-котла. Пять минут назад начались комплексные испытания. Семьдесят два часа будет работать энергопоезд на предельной нагрузке, и может случиться еще всякое. Все чисто-гладко бывает лишь на бумаге. Но главное, что-то, не относящееся впрямую к испытаниям и вообще к энергопоезду, уже совершилось, что-то изменив и вокруг, и в душе, и в будущем. Что же произошло? Вопрос один, ответов много. Люди разные, у каждого свой взгляд и на малое, и на большое. И ожидания у каждого свои, и надежды, и упования. Но вот сидят рядышком, как самые закадычные друзья. Такие разные, но рядом. Возможно, все же есть что-то, объединяющее их.

— Ну, что? — стрельнув окурком в маслянистую лужу, спросил Павлов. Возможно, он и сам не совсем определенно знал о чем спросил.

— Цыплят по осени считают, — рассеянно отозвался Мошкара. И тоже не мог бы пояснить: каких цыплят, почему непременно по осени?

— Ты вреднее забора, — опять же неопределенно сообщил Павлов.

— За это мне спасибо и нижайший поклон, — усмехнулся Мошкара каким-то своим мыслям. — Не попавши в воду — плавать не научишься. А коль слышал ты, что жизнь есть борьба, вот и поклонись, коль не вовсе дурак. Я вас бороться учу, жить учу. За науку надо платить.

— Сколько причитается? — полез Павлов в карман. — Какие у вас теперь таксы? С Ефимчонка три шкуры содрали.

— У него одна — и та в дырьях.

— Кто умеет, в январе сеет.

— И все-таки мне что-то не нравится, — вздохнул Мошкара. — Не то и не так. А что и как — башка не вмещает.

— Бери, — предложил Павлов сигарету. — Не то и не так? Башка не вмещает? Хорошо сказал. Моя, между прочим, тоже на этот манер. Почему одни все пашут и пашут, а им никто спасибо не хочет сказать? Почему другие, как с горы на салазочках, а их — в тряпочки, в теплую ватку, в печурочку, как мальчика-с-пальчик? Ночью тут два хороших человека подвиг совершили, а эти вон — дрынды-брынды взад-вперед и думают, что они тут самые нужные и самые главные. Почему так?

— Пирамида, — пояснил Мошкара. — И насчет подвигов, и насчет невест. Кому лежаленькую, как яблоко в марте, кому вишенку августовскую, а кому и вовсе гнилота тухлая.

Разве поймешь. Не поддержал Павлов тему. Понял, куда клонит Мошкара, но сейчас не до этого. Встал, размял затекшие ноги и с немыслимой ловкостью начал карабкаться по монтажной лесенке под крышу котла. Нехорошее что-то оттуда пищало. Тонко так, будто длинная раскаленная игла сквозь рыхлый снег пролезала. Тонко, да звонко. Бьет едва приметная туманная струйка из-под штурвальчика запорного вентиля, вопит о том, что удалось вырваться на простор, невдомек, что голос этот противнее сирены. Плашмя вытянулся Павлов под раскаленной железной крышей, выхватил из нагрудного кармана маленький разводной ключ, примерился, оседлал шпильку гранбуксы рубчатыми губками, потянул, прошептав, как молитву:

— Угомонись ты, куда тебя прет!

Угомонилась. Могла и не послушаться, но умолкла. Вовремя. Мошкара, может, слышал, может, не слышал, прочие — ясно, что нет. И ладненько, и славненько. Комплексные испытания для того и существуют, чтоб ликвидировать дефекты. Но не дай бог, не приведи-помилуй, если узнают о дефектах товарищи заказчики. Акты, заявления, рекламации. И суета, суета, от которой и на ровном споткнуться можно.

Полежал, послушал, не спуская цепкого взгляда с легкомысленной гранбуксы, слез неторопливо, сел на прежнее место.