Огонь в колыбели
Шрифт:
Номер хорош, но это лишь начало. Шаранский поправляет за кулисой челюсть и вновь выпрыгивает на арену:
Античный торс, веселый взгляд Был Гинтаревича наряд. Любимец хижин, враг дворцов Вот Гинтаревич был каков! Век минул, зрители сменились, Теперь и вы в него влюбились. Античный торс, веселый взгляд Он передал сынам, а им сам черт не брат!«Сыны» шествуют упругой походкой молодых
Публика ослабевает от рукоплесканий, но неугомонный Шаранский вновь тут как тут. Приплясывая на полусогнутых ножках, он кричит:
Верблюд и кот, объединившись дружно, Являют истину, что непреложна: Чтоб зверь работал образцово, Необходим ему наш Сидоров Паоло!Пашка Сидоров вооружен так, как будто укрощает саблезубых тигров, бич, пистолет в кобуре, вилы. Под его суровым взглядом пожилой, видавший виды кот Евлампий в чалме и парчовых шальварах с дыркой для хвоста объезжает несколько раз арену, пришпоривая верблюда Сулеймана. Малолетние зрители кричат: «Кис-кис!» и «Брысь!», но Евлампий на них — ноль внимания.
После Евлампия на арене расставляют разноцветные кабинки, весьма похожие на душевые для лилипутов. Шаранский придает своему лицу выражение крайней неги и объявляет с приторным восточным акцентом:
Кудэсник, маг, шютник, колдун Вот он каков, Сурэн Гарун! Открою вам: чудэс в нем прорва, Гдэ прячет женщину, оттуда выползает кобра.Все это только слова, слова, слова, потому что иллюзион «Женщина-кобра» — сплошное надувательство. Женщины нету вообще, а вместо ядовитой кобры — деревянная, грубо раскрашенная змея, которой манипулирует спрятанный в кабинке лилипут Женя Савельев.
…Сколько раз я воображал, как появляюсь на этой неказистой арене под троекратный выклик Шаранского: «Флейтист! Флейтист! Флейтист!» Но, видно, Аппарат Судьбы не предусмотрел такого — не было в моем «Деле» листа с одобрительной резолюцией…
Я бы еще долго служил униформистом, но случилась новая история. Машетта, начинающая гротеск-наездница, уличила нашего директора в том, что он, оставшись в цирке ночью вместе с «друзьями юности», напоил ради смеха кобылу Цирцею шампанским. Дзанни, опасаясь, как бы разъяренная Машетта не наделала глупостей, заставил ее подать заявление об уходе. Вскоре она уехала работать в Саратовский цирк.
Я очень переживал разлуку с Машеттой, но Дзанни уверял, что ее уход временный и что он еще всем покажет, а кое-кому — особенно. Глядя на его лицо, я в этом не сомневался. Но я не мог простить легкости, с которой он отправил девчонку неизвестно куда! И хотя Дзанни по-своему любил дочь, и я знал это, душа моя противилась его трезвой жестокости. Цирк опустел без гротеск-наездницы с сине-зелеными глазами. Я ушел из него с отвращением.
…Долгие странствия его высочества: ресторанные оркестры, школьные кружки, студенческая самодеятельность… Леди Судьба грубо толкала меня в спину, и я с сомнамбулическим покорством шел зарабатывать деньги куда глаза глядят. Даже
Обыкновенно я исполнял скромную роль «друга дома» по имени Федор, который музицирует в свободное от работы время и сегодня совершенно случайно зашел «на огонек». Репертуар мой был утвержден высшим начальством: «Камаринская», «Очи черные», «Подмосковные вечера».
Я тогда придумал для себя спасительную игру: как будто Федор — не я, а существо с истуканьей выдержкой, «мотофозо».
…Все было: и по плечу хлопали панибратски, и сувенирчики в руку совали, и за стол хозяйский сажали, и подкрадывался сзади официант, мурлыча еле слышно: «Что желаете? Есть осетринка, икорка зернистая. Кулебяки-с…»
Однажды был куртаг в «доме» престарелой поэтессы. Начальство мое, упустив из виду то обстоятельство, что и хозяйка, и гости (включая иностранцев) — глухонемые, вменило мне в обязанность весь вечер играть на флейте.
Отсвистав «Камаринскую», я незаметно вышел в малую гостиную. Там сидел респектабельный пожилой господин с интересными ушами — они у него были, как вялые капустные листья. Он рассматривал богатую, на всю стену, коллекцию распятий. Внимание его отвлекали часто выбегавшие в гостиную глухонемые (из соотечественников): остановившись на пороге, они быстро и оживленно жестикулировали, будто жаловались или ябедничали. Это было таинственно, и я с интересом присматривался к господину.
Когда мы остались одни, он указал мне пальцем на низко висевшее крошечное черное распятие. Я вгляделся и тотчас узнал вещь Дзанни — он продал ее во время безработицы.
— Давайте познакомимся, — вдруг заговорил глухонемой. — Дормидошин.
Он был человек загадочной профессии и представился мне как «старшой». От него я узнал, что половина присутствующих гостей — нормальные люди. Открытие развеселило меня и сделало общительным.
— Эта, штучка, Федор, напоминает мне юность, — доверительно сказал Дормидошин, вновь указывая на распятие.
— Мне тоже, — сострил я.
— Она принадлежала циркачу Дзанни, Никколо Дзанни. Был такой номер «Воздушный флейтист».
— Я сам Флейтист! — вырвалось у меня.
— Возможно, но вы не Дзанни, а Федор.
— Я не… — начал я, но прикусил язык.
Дормидошин вышел на минуту за дверь и тотчас вернулся с довольным видом — глухонемые, очевидно, вели себя хорошо.
— Вы… работали вместе с этим, как его, Дзанни? — осторожно поинтересовался я.
— Имел честь, — кивнул «старшой». — Это давно было, до войны. Жил я в заштатном городишке, и однажды к нам на гастроли приехал цирк. Я устроился туда на сезон униформистом и собственными глазами видел каждый вечер, как Дзанни ходил по воздуху, аки по земле, ходил и играл на флейте…
— Говорите, говорите! — воскликнул я с волнением. — Что дальше? Вы его сейчас видели? Он в цирке коверным работает!
Дормидошин горестно ухмыльнулся и сказал.
— Дзанни нельзя увидеть по той простой причине, что он умер.