Огонь в колыбели
Шрифт:
— Люсек! Бумагу и ручку! — закричал Покровский. — Сейчас мы скоренько все зафиксируем.
— А танцы когда же? — игриво спросил Гинтаревич, подмигивая Милице Аркадьевне.
— Танцы, дед, потом, — заверил его Тырков. — Сначала дельце обделаем.
Передо мной на стол положили лист бумаги и ручку. За спиной встал Степан Петрович, с обеих сторон подступили безмолвные, как истуканы, сыны Гинтаревича. На столе по-турецки сидел лилипут и как бы в шутку грозил мне кулачком.
— Что вы хотите от меня? — спросил я. — Ведь вы уже все решили.
—
— Какое заявление?!
— Пиши, боярин, я диктую: В «ОВУХ», товарищу Безбородову от такого-то.
— Да вы что-о?! — взревел я и попытался вырваться, но мне не дали.
Отвратительная сцена насилия продолжалась долго. Я решил не сдаваться. Но в конце концов Тыркову удалось всунуть мне в руку перо и нацарапать вожделенный документ:
В «ОВУХ». Тов. Безбородову
от Похвиснева С.В.
ЗАЯВЛЕНИЕ.
Учитывая исключительный демократизм данного исторического момента, позволяющий любому стать директором, и учитывая единодушное мнение коллектива работников цирка «Малая арена», прошу вселить душу тов. О. П. Щурова в мою материальную оболочку, дабы не допустить улетучивания ценных административных кадров.
Число.
Подпись.
— Вай, молодец! — хлопнул меня по спине Гарун. — Теперь и чаю пить можна!
Многочисленные руки разжались, отпустили меня. Бумага исчезла мгновенно. Взревел магнитофон. Стол, как по мановению волшебной палочки, уставился яствами: килька в томате, сыр «Янтарь», сушки, бутылки «Нарзана». Ели жадно, перемигивались, крякали с довольным видом. Я, как чужой, стоял в углу, сознавая, что принимаю участие в сумасшедшем фарсе и никак мне не вырваться из него. Да, не вырваться, потому что я плохой актер. Нечто похожее на зависть шевельнулось в душе — никогда мне не быть таким превосходным лицедеем, какими являлись все эти люди. Приступ самоедства был, конечно, смешон, не нужен и очевиден для всех.
— Ну что, Гамлет вшивый? — окликнул меня вдруг Пашка Сидоров. — Что стоишь, в затылке чешешь? Быть иль не быть, решаешь?
— Паша, — потрясенно сказал я. — Вот уж кто меня поражает, так это ты. Ты же с животными работаешь, с чистыми детьми природы! Ведь у тебя в груди должно биться доброе сердце!
Пашка вытащил изо рта хрупкий скелетик кильки и добродушно ответил:
— Так оно и доброе. Чего мы тебе здесь плохого сделали?
— Да, — подхватил Шаранский, — небоевитое у вас какое-то настроение, Сергей Васильевич. Мы вас на ответственную должность выдвинули, а вы тут демонстративно хандрите.
— Неблагодарная пошла молодежь, — констатировал Гинтаревич. — С гнильцой юношество наше. Правда, и раньше случались казусы. Вот, помнится, представлял я на мальчишнике у одного великого князя «Человека-лягушку». Он тоже
— Дед! — крикнул Тырков. — Заткни свой маразм! Такое дельце провернули, стольких зайцев убили одним снайперским выстрелом!
Тут хвастливо встрял лилипут:
— Так кто стрелял!
— Ну ты, ты, Цицерон наш Демокритович!
— Малюпашечка, дай я тебя расцелую! — пробасила Милица Аркадьевна.
Из магнитофона полилось гнусавое французское пение. Стол сдвинули, предались танцам. Шарманисто зашаркал Гинтаревич, зацокал острыми каблучками лилипут, начала извиваться Люська, Милица Аркадьевна приседала на месте, виляя тазом, Шаранский ходил павлином, тряся плечами по-цыгански… Эх! Эх! Жарь! Жги! Шибче ходи! Давай!.. Трясся пол, дрожала люстра. Соседи за стеной, чета Голубицких, решив, видимо, что тут праздник, тоже врубили магнитофон и запели дурными голосами «Мою маленькую мансарду». Не знаю, как я очутился в центре шабаша и ноги мои, независимо от воли, стали вытворять бог знает что, безобразнейшие коленца. Вокруг сновал неугомонный лилипут, по-бабьи взмахивая платочком и взвизгивая «У-ух! У-ух!» Один Николай Иванович каменно сидел на стуле, но и его ноги одобрительно припечатывали в такт «Моей маленькой мансарде»:
— Тук-тук. Тук-тук-тук-тук.
Даже его сердце не выдержало. Вот какое это было веселье! Чудился в этом оргическом действе какой-то военный азарт. Казалось, вот-вот из магнитофона грянет удалое: «Готовсь, ребята! Не сегодня-завтра Измаил возьмем!»…
Лилипут живо вскарабкался на буфет и, встав рядом с сахарницей, запел соло:
— Эх, други мои-и, взглянем на себя объективно! Мы ведь до сих пор не имели никакого размаха как артисты!
— Ох-хо-хо…
— Топтались, понимаете ли, без всяких перспектив на одном месте. Теперь нам светит Рим.
— М-м-м-м!
— А чем, спрашивается, их гастролеры лучше? Да ничем. Разве что туалетами иногда.
— Нам бы такие перышки!
— Да вы меня только пошлите в этот Рим, я еще не в таких туалетах возвернусь!
— О-о-о-о-о!
— Надо, дорогие товарищи, срочно учить язык, а то переводчик — это ненадежно.
— Тс-с-с-с… Николай Иванович тут.
— А собственно, что я сказал такого, Николай Иванович?
— Тук.
— Вот! И Николай Иванович одобряет. Может, мне при незнакомом человеке из какого-то «Интуриста» в Риме неловко будет. А так я сам себе хозяин. Приходим мы, к примеру, в Ватикан…
— Не верится даже…
— …Который тут папа римский? Интересуюсь я у вас, папа, узнать насчет прогресса общества. Или, к примеру, идем по улице и вдруг какие-то красивые развалины.
— Колизей?
— Я — к хорошенькой итальяночке и выясняю без всякого переводчика, что не Колизей это, а строительство нового стадиона. Или приходим в магазин готового платья. Продавщицы, смазливые римляночки, повыскакивали, кланяются…
Дружный сладострастный клекот заглушил на мгновение солиста. Можно было различить слова, произносимые как заклинания: