Огонь в затемненном городе (1970)
Шрифт:
Мне, конечно, могут возразить, что имеются приспособления, которые даже мины под землей находят, почему же нельзя придумать аппарат обнаружения грибов? На это я отвечу, что мина— это все-таки мина, а гриб совсем другое дело. Когда находят мину — все ясно, ее обезвреживают. Но когда находят гриб, сразу же возникает вопрос: он съедобный, или несъедобный, или даже ядовитый? И тут никакой аппарат не поможет — тут нужен человеческий разум. Правда, Олев говорит, что в будущем начнут конструировать машины с разумом. Может быть. Ведь техника развивается стремительно. Но я не верю, что какая-нибудь
От мамы и я научился всем грибным премудростям, которыми теперь делюсь с Олевом, когда мы ходим в лес. У нас с ним есть большое преимущество перед многими другими людьми, которые ходят по грибы, — мы знаем гораздо больше съедобных грибов.
Приведу два примера. Я сам видел, как люди, собирающие грибы, проходят мимо большого гриба, который в научной литературе называется гриб с зонтиком. Они словно не замечают его. Иной раз даже поддевают его ногой. А ведь этот гриб прекрасен: он вкусен, как куриное мясо, как камбала, как шницель. И вкусных опят тоже никто, кроме нас, тут в лесу не собирает. «Опенки!» — говорят люди с пренебрежением и проходят мимо. А ведь с одного пенька можно иной раз набрать грибов полное лукошко.
Однажды утром в воскресенье мы с Олевом бродили по лесу.
Вскоре я потерял своего друга из виду. Я шел своим путем и думал свои думы. Сначала я думал о грибах, потом о Линде. Затем об отце и войне. И в то же время, конечно, шарил глазами по земле, пробирался сквозь кустарник, брел по колено в папоротниках… И вдруг заметил под одной густой елью, ветки которой нависали низко над землей, красноармейскую полевую сумку.
Полевая сумка сильно отсырела. Я открыл ее скорее машинально, чем в надежде что-нибудь найти там. И тем большим было мое изумление, когда ко мне в руки первым делом попал «Эстонско-русский словарь». Обложка его покоробилась. Странички свернулись и пожелтели. Но все-таки это был «Эстонско-русский словарь». Из другого отделения я вытащил топографическую карту. И тут же обнаружился заклеенный почтовый конверт. Адрес, написанный карандашом, мне удалось кое-как разобрать. Наш город. Терновая улица. Дом номер пять. Квартира три. Ю. Кярвет.
Кярвет? С Терновой улицы!
Сунув пальцы в рот, я свистнул. Два коротких свистка и один длинный. Это был наш условный сигнал на случай, если одному из нас попадется хорошее грибное место.
Олев свистнул в ответ. Вскоре он был около меня:
— Ну что, боровики?
— Нет, боровиков нету, зато смотри, что я нашел.
Я показал ему полевую сумку, словарь и карту. Затем протянул ему письмо.
— Странно, — пробормотал он. — Адрес сходится. Это же те самые Кярвет, которых мы предостерегли от Велиранда.
— И сумка командирская.
— Похоже, что так.
— Эти вещи надо отнести туда… на Терновую улицу.
— Я тоже так думаю.
Полевая сумка как раз поместилась ко мне в корзинку. Мы спрятали ее на дно, под грибы. Но так как грибов было маловато, сломали несколько красивых веток рябины и положили их сверху.
— Действительно, забавно, — сказал Олев, — что именно мы должны были найти эту полевую сумку! И с тех пор ведь
— С каких пор?
— Ну с тех, как сумка осталась тут.
Правда. Как быстро летит время! Уже второй год топчут сапоги немецких солдат нашу землю.
Час спустя мы были на Терновой улице.
Знакомый дом. Знакомый подъезд. Дверь в подвал приоткрыта, как и в тот раз, когда мы тут выслеживали Велиранда.
Мы поднялись по лестнице на второй этаж.
Олев постучал.
За дверью послышались шаги, и дверь отворилась. Мы с Олевом онемели от неожиданности — перед нами стояла М ээли. Мээли Л иивик из нашего класса. А она-то что тут делает?
Я знал, что Мээли с родителями живет в деревне. До войны она каждый день приезжала в школу на автобусе. Но с началом оккупации автобусы перестали ходить, и на время учебы Мээли переселилась куда-то в город. Так вот где она теперь живет!
— Здравствуйте, — сказала Мээли после недолгого молчания.
От изумления я не мог проронить ни слова. Но Олев взял из корзинки ветку рябины и протянул Мээли.
— Мы ходили в лес по грибы, — объяснил он.
Щеки Мээли покраснели, как гроздья рябины, которые она смущенно рассматривала.
— Заходите!
Мы вошли в квартиру.
Я чувствовал себя виноватым перед Мээли. Она, видимо, думала, что мы пришли только ради того, чтобы передать ей эту ветку рябины. А мы вовсе не затем пришли и даже не знали, что можем встретить тут Мээли.
Мы прошли в комнату и сели. Никто из нас не знал, о чем говорить. Из неловкого положения выручила нас средних лет женщина с добрым лицом, неожиданно вошедшая в комнату.
— Это мои одноклассники, — сказала Мээли.
Согласно этикету, мы встали и поклонились. Оказалось, что это Мээлина тетя. Началась обычная беседа, и мы почувствовали облегчение после недавнего конфузного молчания. Разговор пошел о том, что на паек почти невозможно прожить. Все считали, что в деревне сейчас жить легче. Потом Мээлина тетя перевела разговор на школьные темы.
Она поинтересовалась, как мы сдали вступительные экзамены в гимназию. (У Мээли были все пятерки.) Она еще хотела знать, какие отношения между мальчиками и девочками в нашем классе.
Так мы болтали довольно долго, пока я наконец не решился задать главный вопрос:
— Извините, а в этой квартире живет какая… какая-нибудь госпожа Кярвет?
— Я и есть Кярвет, — сказала Мээлина тетя с легким изумлением.
— А ваш муж в России? — спросил я, так как хотел быть полностью уверенным, что письмо адресовано именно ей.
— Почему вы так думаете?
Да, почему я так подумал? Что ей ответить? Ведь письмо, обнаруженное нами в лесу, мог написать любой родственник, или друг, или просто знакомый. Не мог же я начать объяснять, что Велиранд особенно интересовался именно теми семьями, у которых кто-нибудь находился в России или в Красной Армии.
Олев вышел в переднюю и вернулся с полевой сумкой.
— Мы нашли это в лесу, — сказал он.
Госпожа Кярвет взяла полевую сумку, внимательно осмотрела ее и нашла письмо.