Ограбление казино
Шрифт:
— Две сотни, — сказал Фрэнки. — Джон говорит — десятка на брата.
— Ну да, — сказал Расселл. — Только он не сказал — одного не сказал: как он их нароет; он же обосраться как ссыт сам сращивать, потому и хочет, чтоб мы за него все сделали, а сам будет сидеть и свою долю отгребать. Пальцем не шевельнет. Про это я не слышал, чтоб он упоминал. Он просто решил, что ему хочется залупиться на то, что кто-то чем-то там может ширяться, или кто-то что-то мог сделать, или еще чего-нибудь.
— Если он говорит, дело есть, — сказал Фрэнки, — значит, есть. И надо признать — если чувака что-то колышет, ну так это просто потому, что он не хочет пойти и все проебать, вот и все. Нельзя же за это на него баллон катить. Он-то порядочный.
— Ну, — подтвердил Расселл. — Порядочный. Такой осторожный, что сколько ты в последний раз оттянул, когда он тебе что-то срастил? Месяцев шестьдесят восемь, я прав?
— Пять с полтиной, — ответил Фрэнки. — И это не он был виноват. Ему тоже срок впаяли, не забывай.
— Ничего не забываю, — сказал Расселл. — Он же все это и срастил, да? А теперь у него еще одна светлая мысль родилась. Ладно. Только мы с Кенни — ты дай нам с Кенни еще недельку, и мы два десятка хороших псов себе надыбаем, я тебе гарантию даю, и кокс там будет, и я буду там, где кокс, и дрожжи будут у меня, да и меня тут вообщеуже не будет.Через месяц у меня уже «мото-гуцци» будет, попробуй мне кто-нибудь говна навешать.
Подошел серебристый кембриджский. Красная табличка впереди гласила: «Куинси». Он перекрыл обзор, коренастого чувака не стало видно — он как раз стер Й в «южном» и приступил к X в «хуюжном».
— Так ты, значит, не идешь, — сказал Фрэнки.
— Смотри, — ответил Расселл. — Сходи поговори с чуваком. Прикинь, сумеешь разболтать его хоть на что-то или нет. А я рядом буду. Узнай, что там почем, если тебе по-прежнему интересно — мне-то что? Сам решай, надо оно тебе или нет, — если надо, лады, я в деле. Сам не вдаваясь. Если он меня по-прежнему не хочет, меня и не будет. А целый день я на это тратить не намерен. Этого я не буду.
3
— Он в люльке, — сказал Фрэнки. — Говорит, выбор у него — сюда идти или завалиться в люльку с какой-то шмарой. Предпочел завалиться.
— Не могу его за это упрекнуть, — сказал Амато. — Предложи мне сегодня такое кто-нибудь, меня б самого тут, наверно, не было. Так, а ты, полагаю, за? Кого еще возьмем? Кого-нибудь нарыл?
— Не нарыл, — ответил Фрэнки. — Не знаю, ему-то по-прежнему интересно. Он не это… сюда не пришел только потому, что, говорит, если ты его хочешь, ладно, он в деле. А если нет — ладно, без обид, у него и так все на мази.
Амато промолчал. Потом сказал:
— Фрэнк, мне этот парень просто не нравится, знаешь? Мне он просто не нравится.
— Да порядочный он, — сказал Фрэнки. — По-началу-то кажется, что борзый слишком, но вообще он порядочный. И очень, очень правильный.
— Что после Доктора нам обоим не повредит, — сказал Амато.
— Ну, — подтвердил Фрэнки. — Я б не против на сукина сына еще разок напороться как-нибудь, когда мне ништяк.
— Думаю, не придется, — ответил Амато. — Доктора уже давненько нигде не видать, насколько я понимаю.
— Вот как? — сказал Фрэнки. — Интересно, где он ныкается.
— Ну, знаешь, — ответил Амато, — трудно сказать. Был в Сан-Франциско, когда лямку тянул. Всегда говорил, не прочь туда вернуться когда-нибудь. Тут, говорит, слишком холодно — холодно слишком для него.
— Видать, туда и поехал, — сказал Фрэнки.
— Ну, — кивнул Амато. — Мне, конечно, про это Диллон говорил. Они знакомы.
— А, — сказал Фрэнки.
— Скверно Диллон выглядит, — сказал Амато. — Совсем никуда не годится. Я как-то в город выбрался, так его встретил. Белый весь — все жабры побелели. Я ему ничего не сказал, но выглядит он очень плохо.
— Стареет Диллон, — сказал Фрэнки.
— Мы все не молодеем, — отозвался Амато. — Ты на меня посмотри — я вот на этом твоем засранце давеча оттоптался, а все почему? Раньше ни за что б не стал. На детишках срываюсь то и дело. Я семь лет короедов от силы раз в месяц видал, а теперь вот дома наконец — и все время на них ору. С женой вот грыземся. Раньше мы с ней никогда не грызлись. Я ж раньше что — от нее всегда был геморрой один, так я на тормозах все, потихоньку-полегоньку, понимаешь? А теперь нет. Старею. А ведь поклялся же ж, пока сидел, знаешь? Клятву себе дал: выйду — у меня каждая минута будет на вес золота, до конца жизни. Окажусь опять на воле — так хоть спать нормально смогу, чтоб никакой урод хуем в решетку не тыкался, ладно, больше мне ничего не надо. И что я теперь? А ничего. Еще чего? Такой же урод, как и раньше.
— Расселл кому угодно сала за шкуру зальет, — сказал Фрэнки. — Он у нас такой.
— Ага, — произнес Амато, — только раньше я такой был, что мне по барабану, кому он там что куда заливает, понимаешь? Небось мне-то не зальешь. Если на дело годен — значит, годен. Ёпть, мне ж не жениться на нем. Мне одно надо, я б о таком и думал даже, годен он на дело или нет, и если годен, тут и базар короткий.
— Ну, — сказал Фрэнки, — так ты чего, передумал или что?
— Не знаю, — ответил Амато. — Я тут про него порасспрашивал. Сам понимаешь, не у кого попало — не хочу я, чтоб считали, будто я, может, зуб точу. Незачем мне такого. Но это… боюсь я, боюсь, он не тот парень, которого нам тут надо. Тут не с того конца возьмешься — кого-нибудь зашибет, а мне этого не надо. Незачем оно, понимаешь? Замочишь кого-нибудь — и фанера фьють, и нет ее уже. Это ж просто — ну, смысла нет. Тут ребята нужны, которые могут, у которых башню не снесет, вот и все… А те люди, — продолжал Амато, — они ж сами не банк или как-то, они рассчитывают,однажды к ним нагрянет парень или кто-нибудь и попробует их обчистить, а деньги-то не ихние, им говорят, что делать надо. Это вообще не такие люди.