Ох, охота!

Алексеев Сергей Трофимович

Собаки

Собаки-охотники

Это первые живые существа, прирученные человеком с единственной целью — совместной охоты. Все остальные функции, как то: охрана жилья, пастьба домашнего скота, криминальный розыск и прочее, появились позже. Поэтому, какой бы породы и каких размеров не была собака (хоть искусственно выведенная), какую бы задачу не выполняла, все равно в каждой, как и в человеке, довлеет прежде всего охотничий инстинкт, и каждая обладает (в той или иной мере) охотничьими качествами, независимо от воспитания и условий содержания. Должно быть, вы заметили, что даже самый избалованный домашний пес, едва его выведут на улицу, тотчас наставляет нос в землю и идет по одному ему ведомому следу. Казалось бы, мой Скиф, сенбернар, выведенный полтысячи лет назад как спасатель людей в лавиноопасных горах, единственная

собака, которую Церковь разрешает держать в монастырях (в Свято-Никольском женском сидел огромный Антон, а мать-экономку там звали Антония); в общем, такой пес не должен брать звериного следа и тем паче идти по нему. Однако стоило поставить его на кабаний лоток, как он мгновенно перевоплотился в охотника (появился неожиданный агрессивный азарт) и вернулся лишь через три часа, как говорят, усталый, но довольный, хотя и без добычи.

Неистребимость этих качеств заложена в самой собачьей породе, ибо все ее прапредки, весь «исходный материал» — волки, шакалы, еноты, койоты, дикие собаки и пр. изначально были плотоядными охотниками. Даже охранные качества многих псов происходят отсюда же, ибо пищу следовало не только добыть, но еще и оберегать от пастей чужой стаи. Заметьте, та собака, что первой подбежала к упавшему после выстрела зверю, не подпустит других, собственно из-за чего часто возле трофея случаются собачьи драки.

И еще одно замечательное качество: вопреки всеобщему мнению у собаки нет хозяина. Она выбирает себе вожака стаи, любит, подчиняется и остается верна только ему, а остальных людей в семье терпит, как членов стаи, приближенных к вожаку. Поэтому и случаются несчастья и трагедии, когда домашняя милая собачка вдруг свирепеет и набрасывается, например, на жену или детей, поскольку вожак стаи оказывает им внимания больше, чем ей. Следует еще уяснить, прежде чем заводить песика, что отныне вся ваша внутренняя семейная жизнь будет под полным и бдительным контролем, ибо собака видит и понимает отношения между близкими людьми намного лучше, чем вы, и только сказать об этом не может.

Впрочем, может — это мы понимаем не всегда.

На свете существует всего два одомашненных животных, которых воспевают в поэзии и прозе; им дают гордые имена и ставят памятники; они удостоены чести быть героями народного эпоса, пословиц и поговорок, ибо являются символами нашего мировосприятия.

Это собака и конь.

Мы их любим, потому что чувства, манера переживания событий очень похожа на человеческую. Вспомните, как после долгой разлуки бросается к вам собака — разве вы не так же смеетесь, плачете и скулите, встретившись со своими детьми и родителями? А вы слышали голос лошади, истосковавшейся по своему «вожаку табуна»? Это же восторженное оперное пение, финал!

Мы учимся у этих животных верности, преданности, выносливости, воздержанию, проявлению радости и горя, любви и ненависти — в общем, всем человеческим чувствам и ценностям. Интересно, какими мы были бы, не будь этого вечного сожительства двух природных стихий и начал?

Лайки

Охотник-промысловик Николай М. жил в Туруханске, а угодья у него были в бывшем поселке Большой Порог по Нижней Тунгуске — это сто двадцать километров от райцентра. Охотился тогда он один, как и многие, считал себя сильным и выносливым человеком, да и возраста был молодого и гонористого — тридцать лет, когда кажется вот-вот и ухватишь бога за бороду. Участки в тех краях — ого-го, пешком много не набегаешься, поэтому штатников забрасывали вертолетом на дальние угодья. И вот однажды залетел Коля вдвоем с лайкой Варей в самый глухой угол, в места не обловленные, соболиные. А у охотника настроение больше поднимается от предвкушения, чем от процесса, поэтому он сразу же взялся за дело: пока снег не лег, надо приваду заготовить и слегка в яме подквасить. Дня два порыскал, отстрелял лося, но далековато от избушки, поэтому два дня еще мясо на горбу выносил. Ну и пропотел хорошо — за лето отъелся на домашних харчах, в начале сезона всегда тяжеловато, да в последнюю ходку без суконной куртки пошел, налегке. На обратном же пути снег с дождем, промок насквозь и, когда приволокся в избушку, почуял уже, худо дело, температура. Натопить бы сразу, пропариться и чаю с малиновым листом, но Варя по дороге отстала, и вот уже темнеет, а собаки нет. Тут еще нехорошее предчувствие — не случилось ли чего: сука азартная, а медведи еще не легли, ходят по округе, следят… Короче, куртку надел, и пошел назад, и бродил до глубокой ночи, стрелял, звал — нет Варвары! А самого уже качает. Пришел в избушку, а собака его там встречает и ластится. Коля чаю малинового наварил, напился и под шкуру: проспаться, так к утру все и пройдет, не впервой.

Всю ночь был в бреду, горел огнем, и потому что начался сильнейший кашель — легкие наизнанку выворачивало, дышать было трудно, понял, что это сильнейшее воспаление, а из лекарств только анальгин, йод и двести граммов спирта. Наутро едва сполз с топчана, чтоб печь затопить, хотел выпить спирту, но неразведенный

не смог, дыхания не хватило. Грудь себе растер, разбавил водой, выпил и вроде бы полегчало, заснул, но тут за дверью собака заскулила. Кое-как впустил ее, на четвереньках пополз к топчану и словно в яму провалился, показалось, сознание потерял, и не знает, сколько времени в беспамятстве был. А очнулся, в избушке холодно, Варька ему лицо и рот вылизывает, скулит и вроде бы на улицу просится. Но встать уже и сил нет, Коля правило из угла достал, дотянулся до двери и толкнул ее. Собака сначала кинулась наружу, однако вернулась и начала лаять на него — дверь-то открытой осталась. Понятно, зовет куда-то, на улицу выманивает, видно, невдомек ей, что заболел вожак стаи. У самого же мысли пошли дурные, представил, как найдут его ранней весной, мышами объеденного, как матушка зарыдает, как жена заплачет с укором, мол, сколько просила, брось охоту, иди работать на самоходку… Варька же все лает или заскочит в избушку, схватит за телогрейку и тянет в двери.

Западно-сибирские лайки

— Ничего Варя, ты выживешь, — успокоил Коля. — В яме целый лось лежит, до весны хватит…

А собака вдруг ощерилась, зарычала на него и начала от злости телогрейку трепать — только вата полетела. И тут Коля подумал, что лучше уж под звездным осенним небом умереть, чем в нетопленой избушке. Потом снегом завалит, так мыши не сильно испортят… Дополз, перевалился через порог, а на улице утро, рассвет, землю чуть подморозило, и день обещается быть солнечным, ярким. И такая тоска навалилась: как же так? Всё останется — деревья, земля, небо, соболя и даже Варька, а его не будет! На улице как-то легче дышать стало, а собака все тянет за полу, упирается лапами, рычит. Коля и пополз за ней, благо что под горку, в распадок, где тек ручей. Знал, что вокруг на сотню километров ни души, а все-таки мысль затеплилась: вдруг там, куда Варька зовет, люди? Мало ли, туристы, геологи, топографы, изыскатели — вон их сколько по тайге шастает…

Русско-европейские лайки

Пока сползал в распадок, солнце поднялось, мох под руками начал оттаивать, а Варя выбежала к курумнику, опять залаяла на Колю и давай траву есть. Лает и ест! Тут он сообразил, сорвал этой травы — какие-то былинки с семенными коробочками, как у льна, и листики мелкие пожухлые: кажется, раньше такой и не видел. Попробовал, а жесткая травка, едва жуется, и на вкус чуть горьковато-терпкая. Собака возликовала, дескать, ну наконец-то догадался! Коля нарвал пучок и стал объедать только листики и семена, в общем, за полчаса с пригоршню этой травы съел, и почувствовал, как жар в груди и кашель чуть присмирели, а губы и язык онемели, словно от наркоза, и лоб вспотел. Ощутимого улучшения не было, от слабости едва на четвереньках стоял, но охватившая все тело болезнь словно замерла, затаилась. Тогда Коля нарвал чудо-травы, напихал за пазуху и в обратный путь. К полудню к избушке приполз, печку затопил, котелок травой набил, водой залил и вскипятил. Отвар был горький и какой-то смолистый, но напрягся и одну за одной две кружки горячего выпил и сразу в пот бросило. Варька возле крутится, скулит и как доктор в глаза ему заглядывает — кажется, вот-вот спросит, ну как, мол? Полегчало? Коля дверь приоткрыл, чтоб, если уснет или умрет, собака могла выйти, лег на топчан, укрылся шкурой и больше ничего не помнил.

Проспал около суток, избушка давно выстыла, но он все еще мокрый лежит, будто искупался. А Варька, как медсестра, рядом дежурит, и всё в глаза смотрит, аж что-то страшно стало: уж не ведьма ли в собачьем образе? Достал он запасную одежду, переоделся в сухое, еще кружку холодного отвара выпил и опять уснул. Через двое суток на ноги встал, первым делом пошел к курумнику и всю траву, что была, вырвал до последней былинки, навязал пучков и повесил сушить в избушке. А потом подумал, если вершки так помогают, то, должно быть, корешки еще сильнее будут. Пришел к курумнику с лопатой, перекопал каменистую землю, выбрал невзрачные, деревянистые корни, отварил и всего-то кружку выпил, и сначала почуял хмельное головокружение, а потом силу такую, что хоть сейчас в тайгу беги.

В общем, Коля поправился, отохотился сезон успешно, и когда выбрался домой, то травой этой до весны жену и ребятишек поил, когда те простывали. И всё ждал лета, чтоб слетать на свой участок и поглядеть, как растет это целебное снадобье, да еще бы заготовить побольше, поскольку узнав, как Варька вылечила его, все начали расспрашивать и заказы делать. Пообещал вертолетчикам снопик травы подарить, те и забросили Колю с Варькой в угодья. Пришел он к курумнику, все вокруг обошел, осмотрел: багульник растет, кукушкин лен, угнетенная голубика, черничник, а той травы нет. Ладно, думает, может, она к осени вырастет. Сезон начался, прилетает на участок и сразу туда — ни единой былинки.