Охота на черного короля
Шрифт:
Вадим, имея на руках волшебный мандат, проникал всюду, присматривался, прислушивался. Поддержал реноме журналиста – взял интервью у застенчивого очкарика Торре и говорливого Тартаковера (этот еще и свой поэтический сборник навязал, пришлось хвалить, хотя стишата были вполне себе графоманские). Пока что не возникало ощущения, что над готовящимся шахматным праздником сгущаются тучи. Москва жужжала, как улей. На каждом шагу – на трамвайных остановках, в булочных, в пивных, просто на улице – только и разговоров было, что об открывающемся девятого числа турнире. В шахматах стали разбираться все – от инфантильных пишмашинисток из треста «Жиркость» до верзил, таскающих кули в «Коопсахе». Охотники за автографами роились возле гостиницы. Как только кто-нибудь из именитых гостей выходил на Моховую, его тут же окружала толпа. Подсовывали все подряд – блокноты, папиросные пачки, профсоюзные билеты, – лишь бы получить заветный росчерк. Случалось, что кумир вырывался из толчеи помятым, со сбитой шляпой и съехавшим набок галстуком, но все это были, так сказать, издержки обожания. Никаких примет злого умысла.
Своими наблюдениями и соображениями Вадим делился с шефом, к которому ежевечерне являлся на доклад.
– Если кто-то и установил за гостиницей слежку, то чрезвычайно скрытно. Но сомневаюсь… Москвичи проявляют искреннее дружелюбие. Не представляю, чтобы кому-то взбрело на ум устроить провокацию.
Однако сведения, которыми обладал Барченко, свидетельствовали об обратном.
– Емельянов известил о полном попрании банды Жоржа Комолого. Сам главарь, как ни жаль, сотворил попытку ретирады, был настигнут и через то лишился живота. Зато его несовершеннолетний сотоварищ Семен Ситников по прозванию Малек показал, что иностранец, покуда не помре, устремлял стопы свои к погосту, что за храмом Ильи Пророка на Штатной Горке. Чего ради, спрашивается? Не родственники же у него там погребены, над чьим прахом он колена преклонить решил…
Барченко аккуратно и обстоятельно распечатал четвертку табаку (2-я госфабрика, высший сорт Б), набил им трубку и закурил. Вадим не прерывал священнодействия, ждал. Знал, что после двух-трех затяжек шеф подведет под сказанным черту и наметит вектор дальнейшей работы.
Так и произошло.
– Разумею я, что там, на погосте, чаял он свидеться с кем-то, грамоту тайнописную передать. Место покойное, на отшибе, зело неприметно…
Умопостроения начальника показались Вадиму не лишенными резона.
– Вы уже сказали об этом Емельянову?
– «Всем время, и время всяцей вещи под небесем», – процитировал шеф Экклезиаста и пояснил: – Емельянов разумением горазд, без моих подсказок додумается. А мне бы вот чего хотелось… Не пройтись ли нам с вами к той молельне, подле которой англичанин умерщвлен бысть? Составите мне компанию?
– Я? Да… конечно. Но что нам могут р-рассказать в церкви?
– Что-нибудь да поведают. Есть у меня упование… – Барченко с трубкой в зубах встал из-за стола. – Тогда двинемтесь. Машину я уже вызвал.
…Не прошло и часа, как старенький, но добротный «Руссо-Балт» довез Вадима с шефом до златоглавой церкви, неподалеку от которой принял мученическую смерть Найджел Ломбертс. Чтобы расставить все точки над i, Александр Васильевич при входе показал удостоверение и вытребовал к себе отца-настоятеля. Тот явился, облаченный в ризу, бледный и заметно нервничающий. Еще бы! – всем известно, что чекисты попусту не приходят. Мыслил уже, поди, что прямиком из храма отвезут в каталажку и запрут под замок, а то и прихлопнут без суда и следствия. Но Барченко, обозначив свои полномочия, далее повел расспросы мягко и доверительно, точно на дружеских посиделках. Поинтересовался, не захаживал ли в последнее время в храм кто-либо подозрительный, не беспокоит ли церковников черкизовское хулиганье, да в порядке ли содержится погребалище. Ведал, само собой, что над многими скорбными местами Москвы висит дамоклов меч: уничтожались монастырские кладбища, заравнивались гражданские – Лазаревское, Дорогомиловское, Семеновское, Братское… Как будто обещанный большевиками коммунизм обещал и вечную жизнь!
Черкизовское – самое маленькое и древнее в Москве – не трогали. Лояльность служителей Ильинского храма к новой власти служила оберегом и для них самих, и для прилегающего к церкви некрополя. Отец Николай отвечал на вопросы подробно, без утайки, но света на интересовавшие визитеров вопросы не пролил. Подозрительные лица в храме? Да сейчас кто только не ходит: одни помолиться, другие просто поглазеть. Вчера вон делегацию генуэзских докеров на экскурсию приводили. Шумные, горластые, руками машут… А после их ухода полсотни целковых в церковной лавке недосчитались, и серебряное распятие со стены кто-то упер. Что касается кладбища, то за ним пономарь Яков приглядывает, пусть он и просветит.
Яков оказался статным молодцем с военной выправкой. Церковное облачение сидело на нем несуразно, а вместо мочки левого уха багровел обрубок. Барченко сразу сведал, что к чему, и сменил тон:
– Вы, государь любезный, как я погляжу, не то чтобы из духовных… Чай, в прошлом своем житии шашкой махали и из пищали постреливали?
Пономарь вперил в него налитые усталостью зрачки.
– Так вот вы зачем пожаловали… Вилять не буду: поручик тридцать четвертой пехотной дивизии второго армейского… – Он запнулся. – Простите, после контузии слова забываю… четвертого корпуса Добровольческой армии. Воевал под началом князя Стокасимова. Где ваши кандалы? Заковывайте. – И протянул вперед обе руки.
– Господь с вами, – отмахнулся Александр Васильевич. – Какие кандалы? У меня и оружия с собой нет. Что до вашего служения Деникину, то сказано: «Грех юности моея и неведения моего не помяни». Вы мне лучше про погост обскажите, это куда как занятнее будет.
И поручик обсказал. Добродушие Александра Васильевича подействовало на него, как сыворотка правды. Оказалось, уже с неделю ночами на кладбище творится некое движение. От могилки к могилке перебегают тени, слышится сдавленный шепот. Будь Яков суеверным, увидел бы в творящемся происки нечисти, но он закоренелый материалист и потому решил, что промышляют разорители гробниц, каковых бессчетно развелось на просторах постреволюционной Руси. Экс-поручик достал из устроенного под папертью схрона маузер и в особенно темную ночь сделал вылазку на вверенный участок. Он затаился у могилы почитаемого в Черкизове священника Павла и прислушался. До полуночи его слуха не касалось ничего необычного, а затем он уловил перешептывание двух персон. Они стояли где-то поблизости, но говорили так тихо, что он смог различить не более пяти-шести слов. Среди прочих прозвучало «ломбер», и он удивился: не о карточной же игре они разглагольствуют под покровом тьмы в окружении мертвецов?
– А еще какие были слова? – спросил Барченко.
– «Ждем… не идет… указания…» – что-то наподобие. Я хотел подойти, но раздумал. Видел, что разорять могилы и на храм нападать они не собираются, а остальное – не моя… как же это?.. – Он сдвинул смоляные брови, вспоминая. – А! Не моя забота. Следил за ними, пока не ушли.
– А после вы их видели?
– Видеть не видел, но слышал. Вплоть до дня, когда англичанина возле пруда зарезали. С того времени они не появлялись… – Поручик спохватился: – Если это были патриоты России, которые готовили реставрацию само… как же его?.. самодур… дер…
– Вы в это верите, поручик? – одернул его Барченко. – Навидались мы патриотов. Под закордонную дудку плясать – тоже мне доблесть… Идемте, Вадим Сергеевич!
Вадим с шефом направились к выходу. Поручик-пономарь нагнал их, забухтел вполголоса:
– Вы можете меня выдать, это ваше право. Но отец Николай… он ни при чем… он меня укрыл, не зная моего прошлого…
– Не собираюсь я вас выдавать. – Александр Васильевич пожал плечами. – Укрывайтесь себе на здоровье. А с последствиями контузии надо что-то делать, а то вы все кондаки с тропарями позабываете. Хотите, с академиком Бехтеревым сведу? Светило неврологии…